Осенняя женщина

— Как и прежде, даже говоря о самом страшном и больном для нас, мы обсуждаем ситуацию нереальную, сказочную. И потому слова наши так далеки от цели, как бы мудры они не были. И нам нет смысла жить лучше, потому что жить лучше будем все равно не мы. Бог весть, отчего так у нас, но у нас так всегда. И да пребудет.

И направился в избу. Там молча принялся накрывать на стол. И пока вставали на скатерть блюда с многочисленными солениями и просто свежей зеленью, я перелистывал привезенный в дар сборник, прерываясь на милую болтовню с Митей.

— Но послушай, — сказал я после того, как был утолен первый голод, не пишешь ли ты стихов? Многие из ожидающих меня там бились об заклад, что привезу им строки Епифания нового, непривычного, но столь же даровитого…

И вновь поморщился он. И указал на стол.

— Вот мои слова и мысли. Я их высказал руками и скрепил потом. И дали они всходы. Ты видишь и ощущаешь плоды. Они теперь в тебе. Кто знает, чем они для тебя отзовутся?

Более не задавал я тех вопросов. Но о хозяйстве своем он рассказывал много, охотно и добродушно.

Развязка же нашей встречи оказалась внезапной для меня. Епифаний вдруг, словно вспомнив о чем-то более важном, чем визит гостя издалека, замолк, затем сказал, глядя в стол:

— Вот и все, за чем пригласил я тебя. Более мне сказать нечего. И что тебе длить здесь твои часы? Поезжай с Богом?

И оборотясь к сыну, добавил:

— А нам пора к земле. Мы своим трудом живем. Правда ли, Митя?

И послушный мальчик оставил игрушки и подошел к отцу.

— Что тебе дать с собою? Овощей ли каких? Солений?

Но я отказывался от всего, задетый столь странным приемом.

— А, знаю, — сказал Епифаний. — Вот же для тебя.

И снял с печи полотняный мешочек.

— Здесь мой самосад. Помни же меня и люби.

И не смог я отказаться.

— Так ли спасибо, — сказал я. — Однако ж постой, позволь мне дождаться хотя бы Адели. Ведь у меня к ней презент и поклоны.

Тягостно для меня прозвучало его недолгое молчание.

— Не стоит тебе дожидаться Адели, — сказал Епифаний. — Да и не узнаешь ты ее в женщине, прячущей кудри под грубым платком, а нежные ступни — в тяжелых сапогах. Ступай с Богом.

Что оставалось делать?

У крыльца, впрочем, задал я ему еще один вопрос, уже мой вопрос:

— Отчего ты позвал меня, именно меня?

Он ответил с готовностью:

— Оттого, что ты не столь красноречив. Оттого что ум твой, да простишь мне, не столь жаден до тайн мироздания, равно недоступных ни глупцу, ни мудрецу.

Выходя из калитки, я оглянулся, сказал негромко:

— Мы будем вспоминать тебя.

Епифаний промолчал. А сын его, глянув вверх, на отца, робко махнул мне рукой на прощание…

Я сидел в траве у автобусной станции, курил неумело свернутую самокрутку, давясь крепчайшим горлодером. Крестьяне ожидали автобуса, который привезет их с того набитыми мешками к ночному поезду, к тому самому поезду, где мне предстояло о многом подумать в прокуренном тамбуре. Подумать лежа, Бог даст, на третьей полке в общем вагоне. Мне надо было подумать, почему же он пригласил меня, и что хотел ответить моими устами вопрошающим. Подумать, как я расскажу ожидающим меня о том, что они никогда больше не увидят Адели, лебединокрылой душою Адели…

СИДЕЛЕЦ

Внешностью Михея природа обделила. Лицо прыщавое, дурное, правый глаз косит. Росту он хоть и выше среднего, да только девчонки все равно не заглядываются.

Это сейчас он сидит в опрятном светлом магазинчике, а начинал лет пять назад в киоске крохотном, будке. Обосновал ее на бойком месте у метро «Кунцевская» хитрющий грузин Заза. Разглядел он и в угрюмом злобном пареньке надежного сидельца, на которого можно оставить добро хозяйское. Не обворует, не сбежит и служить станет преданно. Потому как всегда будут нужны парню деньги на девок. Так-то…

Вспоминая времена будочные, только головой Михей недоверчиво качает. Летом духота и вонь. Зимой холод собачий. Торговали водкой дешевой, отравою. Покупатель шел жалкий, бранчливый…

Теперь Михей не жмется среди коробок, а сидит за белым прилавком, поигрывая кнопками электронного кассового аппарата-игрушечки. Магазин ломится от дорогого добра. У дверей охранник стоит, вышибала. Покупатель не шваль какая-нибудь, народ солидный, которому недосуг гоняться за дешевизной. И Михей уже не хамит открыто, как бывало, но и не раболепствует, ведет себя с достоинством. На черный день уже отложено.

Знойный июньский день клонится к вечеру. Охранника сморило, того и гляди, по косяку сползет. Михей с усмешкой смотрит на этого громилу, затянутого в душную зеленую форму и ремни. Сам Михей облачен лишь в шорты и майку, на которую свисает недавно купленный тяжеленный серебряный крест.