Осенний август

– Не обязательно молодежь прогнила. Возможно, причина в вас.

– Причина?! Причина в нас?!

– Да, в вас! – заорала Полина, едва сдерживая слезы стыда и обиды. – Нам претит ваша безынициативность, нытье! Вы ничего не можете сделать на благо! И вы хотите, чтобы мы вам были подпоркой?! Вы гниете заживо и нас пытаетесь утащить за собой!

– Да как ты смеешь, дрянь! – завопил Иван Тимофеевич.

– Я не хочу больше отвешивать реверансы каждому вшивому генералишке, сделавшему состояние на пьянстве и связах, не хочу носить неудобные платья и зависеть от других! Я люблю! Ты вообще знаешь, что это такое – любить?!

– Любишь?! А последствия?! Или из-за твоей любви вся семья должна кануть в безызвестность?!

– Сейчас не те времена, отец. Не о том ты думаешь.

Не дожидаясь, пока ее отпустят, Полина бросилась из комнаты. Иван Тимофеевич через некоторое время понуро повернулся к жене.

– Почему ты молчишь?

– А что ты хочешь от меня услышать?

– Что?! Чтобы… чтобы ты меня поддержала! Наша девочка…

– Но это было бы с моей стороны лицемерием. Дочь пошла по стопам матери, только и всего. С одной только разницей – она влюблена. В этом нет греха.

– Нет?.. Но что же нам делать теперь?

– Известно, что делают в таких случаях.

– Увезти ее?

– Только если он откажется жениться.

– Надо было раньше думать о женитьбе. Прежде чем соблазнять нашу дочь, – проворчал Иван Тимофеевич, странно утихомиренный спокойствием жены.

34

Вечером младшая сестра проникла в комнату к старшей.

– Что ты за меня цепляешься? – заорала Полина, еще не успев ничего выслушать. – Я тебя всю жизнь пытаюсь контролировать и предостерегать, поучаю, вмешиваюсь в твои отношения!

Она была прекрасна с распущенными блестящими волосами, злоязычная, с воспаленным взглядом… Вера засмотрелась на нее.

– Какие еще отношения?

– Михаила к тебе.

Вера застыла, поведя головой.

Полина воодушевилась произведенной сенсацией. Это было как раз по ней.

– Не из добрых побуждений, а, чтобы не чувствовать собственное бессилие перед наполненными любовью людьми, – отчеканила Полина. – Я ее так дарить окружающим не могла тогда…

Вера сузила глаза.

– Он потому пропал?

– Да. Я поговорила с ним.

Вера пожевала губу.

– Если удалось что-то разбить, значит, не очень оно было крепкое. Мужчины любят собственную нерешительность оправдывать женским коварством.

Полина едко рассмеялась.

– Ты не уйдешь. Для тебя же семья – не пустой звук. Каждый вечер, история наших предков! Кем бы мы были без нее? Кем бы мы были и друг без друга?

Полина в изумлении смотрела на сестру, забыв даже убрать босые ступни под покрывало.

– Вера, прекрати умасливать меня. Все решено.

Полинино «решено» действительно значило что-то, в отличие от вечных людских разглагольствований о планах и свершениях. Но голос Веры зазвучал напористо.

Вера в исступлении сбывшихся лишь в мыслях разговоров продолжала:

– Как бы ты не культивировала различия между нами, мы одной крови. Мы – единое целое с общими воспоминаниями, как бы тебе ни хотелось от этого отгородиться. Мы – общий зачин, а это всего важнее! Мы обе строго оберегаем то, во что верим и кого любим. А я тебя люблю. И никакая война это не перечеркнет! И я тебя оберегать буду, а не этот Игорь. Раз он так исподтишка действует, то он просто подлец.

35

Иван Тимофеевич не успел ничего предпринять – через два молчаливых дня Петербург был парализован хлебными бунтами.

Ожидаемое, нежданное обрушение неценимого благоденствия отполированных витрин.

И Полина с Верой скандировали в этом священном безумии растрепанных женщин с голодными детьми дома.

Насколько шаткими и игрушечными оказались достижения прошлых лет, если могли быть сметены в какой-то надорванный миг. Столько лет поколениями собирали по крупицам эту эфемерную уверенность в грядущем дне… Люди, а в основном женщины, сбитые с колеи, воодушевленные невесть чем, подталкиваемые неведомой стихией торжества интеллекта и силы, вместе со всеми орали на площадях февральского Петрограда, терзаемого глупостью правителей и войной, бедностью и яростной надеждой на могучий двадцатый век. Ведь не могло, не могло и в новом веке творится подобное… Однако, оно творилось.

Вера, заслоняясь тетрадками из последнего, седьмого курса гимназии, где перестали ко всеобщему удовольствию преподавать слово божие, сквозь толпы прорывалась в тишь дома, а душа ее замирала от грусти и подъема. И эта новь свободы пьянила. Пугали, потому что она не хотела так же ютиться в грязных рабочих кварталах, в бессмысленно упорстве думая только о пропитании.

– Столько людей, – зачарованно шептала Вера, заскочив домой. – Борются за счастье страны…

– Вера, – вздохнула в ответ Мария, – при чем здесь страна? Просто мужланы нашли удобный выход агрессии, раз больше нет угрозы каторги.

Вера неодобрительно покосилась на мать.

– Люди борются за свободу, – произносила вера, глядя в окно.

– Меня пугают лютые лица с оголенной шеей, с которой сброшен хомут, – скривилась Мария и принялась кашлять.

– Это тебя пугает? Или ты не хочешь так же жить в грязных рабочих кварталах?

– А ты где о них прочитала? – вскинула бровь Мария.