Осенний август

Дрожа, как насекомое, пытающееся взлететь, зажегся фонарь. С октябрьского переворота минул целый год, как один размытый месяц. И ведь привычна уже стала эта немыслимая прежде жизнь засаленного сахара на прилавках и хлеба по талонам.

А Петроград восставал будто бы прежним, смывающимся серо-водяным, так быстро уступающий неживой свет короткого дня сумеркам. Бледно-сдержанное великолепие выточенных каменных домов и соборов, вклинивающихся в пространство города несколькими яркими пятнами. Искусственная жизнь города, перекрывающаяся невыполнимой задачей поймать ускользающее солнце, о котором сейчас почти забыла душимая испариной тумана бывшая столица.

Вера с щиплющей грустью смотрела на все это скандинавское великолепие из окон своей холодной и удушающей комнаты. Деревья под окном, политые шквальным балтийским ветром, клонились к раздробленным стеклам близлежащих домов. За стеклами этими в холоде сидели изможденные женщины, убаюкивающие рахитичных детей. По ровной дороге неотличимой от мостовой Невы во мгле уходили на идеологическую зачистку их мужья.

Сколько за последние месяцы Вера убегала и видела пожаров, опасливо оглядываясь. Как-то споткнулась, повалилась на спину и в судороге смотрела на то, как чернильное небо грызет светлый дым пара…

Вера в расслабленно застывшей позе сидела на облезлом подоконнике, взирая на калейдоскоп серости внизу, в Петрограде, опутанном расколом. Она чувствовала тихое бешенство от абсурдности того, что ее город стал для нее таким ирреальным с этой грязью людей и улиц. Абсурдность того, что она с таким безмятежным прошлым вынуждена была сидеть сейчас здесь, полуголодная в заштопанных грубых носках без надежды вырваться на волю эмоций. Холод застревал в костях и прорастал дальше.

Сквозь неприятную вечернюю тишину, разбавляемую визгливыми звуками с улицы она услышала, как кто-то стучит в дверь. В атмосфере привычного одиночества и тупика Вера ощутила панику. Как пленник, отвыкший от присутствия другого человека.

В грубых носках она проскользила по паркету, начавшему стираться, и, не дыша, прилипла к двери на кухне, прежде использующейся только для слуг. Парадные повсеместно заколачивались – ведь господ не осталось.

– Кто-нибудь, – приглушенно доносилось из-за двери. – Валевские еще живут здесь? Глаша, ты? Я только с фронта.

Вера в оцепенении почувствовала в животе властные толчки. Какой знакомый и какой видоизменившийся голос…

В страхе, что ей только почудилось, даже почти не желая встречаться с носителем голоса Вера отперла заедающий замок и едва приоткрыла покрытую краской дверь. В заросшем обветренном лице с колкими глазами проступали знакомые черты. Кого-то, кто был дорог еще недавно и как-то размыт последними событиями.

– Здравствуй, – тихо приветствовал Матвей с раскрывающейся в сумерках радостью.

Его лицо, выточенное темнотой, привело ее в чувство. В тумане обволакивающего света она засмеялась своим смехом.

Нелепость и юмор жизни. Вере казалось, она выпала из ровного хронологического пространства, ей открылось что-то иное, похожее, но не то. Слишком ирреален был Матвей, его огромные темные глаза, нависающие над ней, серо-золотая в полумгле кожа. Вере хотелось спать, а мимо проплывали какие-то жуткие слова и движения, необходимость говорить о войне и страхе за будущее. Еще весной империя сложила оружие в войне, на которую Матвей в свое время ушел. Войне, ставшей концом для их страны. А ведь ненавистный в свое время Распутин призывал прекратить братоубийство…

Она пыталась увидеть рядом Матвея и не видела. Понимала, что, наверное, он есть, но спрятался там, за этой потертой формой… Вере стало страшно, словно она впустила в дом незнакомца.

– Я ненадолго, – сразу предупредил он.

Она еще в марте Россия сложила оружие в войне. И, невзирая на позорные условия, все выдохнули с облегчением.

– Мы ведь проиграли, – недоуменно отозвалась Вера.

– Проиграли, хоть и не должны были ни в чем участвовать. Но это не по-русски – а то вдруг люди хоть понюхают процветание.

– Тогда куда же ты уходишь?

– Так ведь теперь другая война.

Вера непонимающе сморщила нос.

Кто он, этот грязный солдат с мрачным взглядом и тяжелыми жестами, ссутулено обходивший комнату квартиры, где совсем недавно Валевские были полновластными хозяевами? Откуда нынче Вера таскала фамильное серебро и комоды красного дерева, когда заканчивался скудный паек.

– Бедная моя Вера, – наконец, проговорил он глухо, без своего обычного добродушно-обличающего тона. – Одна в разрушенном городе… Как же ты живешь?

– Живу… Как все остальные.

– Никто тебя не обижает?

– Из прошлой жизни все сгинули – уехали, умерли, перекрасились.

– Так есть же охотники из жизни новой, – недобро сказал Матвей.

Вера собралась самодовольно отметить, что с ней ничего дурного произойти не может. Однако воспоминания о страхе заходить в неосвещенные подворотни обездвижило бойкий ответ.

Матвей кивнул головой без видимой цели и впал в насупленную мрачность. Вера с трудом сидела на стуле, так ей хотелось лечь в пыли и сумерках.