Осенний август

Исхудавший свидетель войны после победы пролетариата, стремящегося в мировой, обремененный разве что воспоминаниями, с рваными локтями и недостатком сахара в крови вновь оказался он в родном городе, но уже другой стране, новорожденной, удалой и нищей. С перебитым носом, пьянящим ощущением чистого листа и безопасности. Надолго затянулось возвращение к истокам по полям надорванной страны. Неразбериха, ничего не отлажено, никому толком не напишешь, ни у кого не спросишь. И сквозь все это продолжалась его юность, которую он намеревался испить за все отнятые годы.

Он шел по продуваемой несмотря на весну петроградской набережной, лоснящейся в белом отскакивающем от Невы солнце. И по обыкновению не унывал, раздумывая, какие из своих связей задействовать в первую очередь, чтобы получить для начала крышу над головой и копейку. По сложившейся традиции все его родные успели завербоваться эмигрантами.

И тут он увидел ее. В несуразном пальто и с неизведанным им выражением сосредоточенности. Она шла чуть неуверенно, как будто не зная дороги, по которой хаживала сотни раз.

– Вера, – пробормотал Матвей, еще не понимая, рад ли он столкновению и вспоминая то, что натворил в их последнюю встречу. Радость и раскаяние через мгновение пересилили стыд.

– Вера, – позвал он чуть громче, в странной надежде сознания, что будет услышан, потому что сам слышал себя.

Но она почему-то услышала. Резко развернув голову к нему, будто откуда-то вырываясь, она дрогнула. И резко зашагала прочь.

– Вера, – повторил Матвей уже в третий раз, чувствуя себя ослом, поскольку больше ничего из себя выдавить не смог.

Матвей поспешно приблизился к ней, она отвернула голову, но всей своей позой выражала ожидание. Ее изящество, несоответствие содержания и замызганной оболочки даже в этом несуразном пальто растрогало Матвея. Он испытывал горечь, но самонадеянно верил, что слишком хорош и непременно заслужит прощение. И это действительно пленяло. Он опасался начать, опасался разрыва, но что-то подсказывало ему, что он ей не ненавистен, что затронул какие-то верные струны.

Вера тихо пошла дальше, давая ему возможность присоединиться к себе.

– Какой сюрприз, – произнесла она только.

Матвею показалось, что она сказала это резко. Он охотно услышал это в ее нейтральной интонации.

– Я… Вера…

– Ты вовсе не Вера, – она внутренне посмеивалась над ним, но не показывала виду. – Ты демобилизовался?

– Войне конец. К досаде страны, любящей отдавать своих детей на бойню, – ответил Матвей, досадуя на собственную нелепость.

– Знаешь, я думала, что больше тебя не увижу.

– Вера я… был таким… прости, – слова посыпались из него свободно, потому что Вера находилась в каком-то спокойном, даже отрешенном состоянии. – Ты… очень злишься на меня? – Матвей сам поморщился мертвой неестественности своих слов.

Вера видала людей, прошедших бойню. У них не оставалось столько островков юности, как на лице Матвея.

– Кем ты был? – спросила она пораженно.

– Санитаром.

Вера стыдливо помедлила. Стезя, уготованная ей, если бы она не была такой букой.

– На чьей стороне?

– На обеих.

– Разве так бывает?

– Когда не калечишь людей, а помогаешь им, бывает.

На переносице Веры разгладилась сведенная кожа.

Матвей поднял на Веру свои большие добрые глаза. Вера соображала, как ей себя повести. Скачок радости и ожидания вознесения, насыщенной жизни и старости вместе пересыпался в какую-то пресыщенность и почти скуку. Матвей как-то потускнел и вызывал вовсе не те чувства, что сопровождали ее все время, пока он был на фронте. После грез о его возвращении она почему-то не испытывала ликования.

Вера почувствовала, что должна разыграть трагедию. Что это нужно им обоим, чтобы смыть прошлое в неподвижную вечность.

– Я не понимаю твоего поступка.

– Вера… Прости, если сможешь. Это было неприемлемо. Я… Я знаю, что слов ничтожно мало. Но ведь… нас изломали эти катаклизмы тоже.

Вера, наконец, посмотрела прямиком Матвею в глаза уставшим взглядом, в котором не было ненависти.

– Я был ожесточен, пьян усталостью и тем, что стало с моей жизнью… Даже уверен в собственной неотразимости. Знаю, меня это не оправдывает, но ты всегда все понимала. Ты всегда нравилась мне, еще с того театра. Я все соображал и оправдываться не собираюсь. Нашло что-то. Какое-то упрямство, агрессия, желание отомстить твоей сестре и одновременно радость, что преград больше нет. Почему-то тогда я, тебя не спросив, наделял тебя своими мыслями. Потом мне стало паршиво.

Вера слушала молча. Для нее было открытием что кто-то кроме нее может домысливать чужие желания. Вера всегда удивлялась чему-то умному, что слышала от людей, привыкнув черпать мудрость лишь из книг. Но книги ведь тоже писались людьми.

– А знаешь, каково было мне, когда твоя драгоценная сестрица мучила меня своими двусмысленными письмами?

– Но при чем здесь я? – сказала Вера глухо. – Слабое утешение после блистательной Поли? И не говори мне, что я считаю, а чего нет. Это я сама решу.

Серо-голубая гладь сливающихся неба и воды в жажде отражения захватывали друг друга.