Осенний август

– Мне кажется, почти ничего из того, что мы обсуждаем, не имеет настоящего значения, – лениво сказала она и села в конец длинной комнаты, разделенной ширмой.

– Даже развитые люди просто повторяют чьи-то мысли. И чувства, хотя для них и новые, но уже пережитые кем-то тысячи раз.

– Но в том – то и дело, – хрипло проговорила Вера, – каждая жизнь все равно уникальна в комбинациях отрезков чувств и людей. В любом случае ты придешь к чему-то, что еще никто и никогда не чувствовал или не открывал.

Оба смолкли. Затем Вера, так часто скачущая в разговоре с темы на тему, спросила:

– Что ты получил на войне? Какие воспоминания?

Матвей помедлил, потом поморщился.

– Страх, сожаления о том, что я не дома. Тоску по близким. Не хочу вспоминать, меня будто иссушили. Наверное, я слишком привык к хорошей жизни. Я функционировал… Но это был уже и не я будто.

Вера вспомнила о волнующем моменте смерти его матери. Она все хотела спросить об этом, но каждый раз останавливала себя, считая это чудовищно бестактным. Странно, как за суетой дня мы забываем о ключевых событиях своего существования, которые куда важнее, чем пошив нового пальто взамен стершегося до подкладки. Затем она вспомнила о смерти матери своей… И тут же волевым прыжком изгнала эти непрошенные вспышки.

– А теперь я спать хочу, – сказала она быстро и с облегчением отвернулась к стене.

3

Порой, устав, Вера, окруженная людьми весь день, а вечером внимая беспрерывной феерии Матвея, понимала, насколько искусственным кажется ей собственное существование. Насколько она не успевает осознать, что вообще существует автономно от того, что созерцает. И насколько ей просто не хватает остаться одной в уютной комнате со поднятыми шторами. Как прежде.

Даже в голод одиночества она исписывала страницы дневника, наполненные пылью и иссушенные временем. Затянутая блажь отвергнутой юности принималась ей за страдание и помогала почувствовать себя живой. И это приносило странную опустошающую удовлетворенность, словно жизнь, такая сложная и неулыбчивая, все же выполняла свою основную функцию. В войну же желания упростились

А Вера неизменно добивалась того, чтобы чувствовать себя живой, а не придуманной кем-то, преломленной через других и ими же рассеянной. Порой в сутолоке встреч, которые ей даже нравились, она вдруг понимала, как одинока. И как ей не хватает потока несмолкающих мыслей обо всем происходящем. Как не хватает тишины, всегда наполненной биением изнутри. Тем не менее Вера не умела быть несчастной, потому что где-то, на каком-то отрезке своего короткого еще пути, она поняла, что сам факт жизни – уже чудо, которое невозможно осмыслить и за сто лет, приплюснутых повседневной суетой. Она слышала о людях, которые не могли дотронуться до вожделенной гармонии, внутри которых что-то было преломлено изначально. И Вера плакала – навзрыд и удивительно красиво, с упоением понимая, как приятно ей от каждого слова, прикосновения, от непостижимого, пьянящего факта, что она живет, видит, дышит. Что она по утрам ест печенья или картошку – в зависимости от того, сколько они с Матвеем добыли накануне. Что она здорова, а руки слушаются команды мозга. Что тело функционирует как должно, а крепкие ноги способны выдержать километры скитаний по городу Петра.

Вера все чаще думала, что с возрастом лишь будет сдавливать вокруг себя петлю тишины. С Матвеем они давали друг другу неограниченную свободу и при этом всегда приходили на помощь. Они не говорили друг другу о любви и не ждали романтики. Они могли творить все, что угодно, но никогда не врали друг другу. Они были, скорее, друзьями, которые проводили время в свое удовольствие и поддерживали друг друга, деля кров и заработок. Вера не закатывала истерики, Матвей не играл в домашнего тирана.

Матвей привнес в Верину жизнь задор, на все смотря легко. Именно в момент, когда Вера освободилась от невзаимности, она поняла, какой Матвей веселый и интересный собеседник. И как с ним легко. Она приходила и рассказывала, положив голову ему на плечо, о своих тревогах и соображениях. И он со своим извечным зарядом жизнелюбия гладил ее по голове. А потом они срывались в Москву на эксперименты Мейерхольда или потерянную Цветаеву.

Годы неуверенности в себе, пелены и мрака были закончены. Больше не нужно было с дрожью думать, каково это – в браке, опасаясь и сокровенно желая его. Жадно ловить какие-то недомолвки и многозначительные переглядывания старших подруг.

4

Вера пережила преломленные периоды отчаяния, что кто-то вломился в ее жизнь и пытается тянуться к ней грязными руками. Пытается влезть внутрь, ничего о ней не зная. Она ощетинивалась и пряталась подальше, вглубь себя, отвечая на пустые расспросы стиснув зубы и уходя от бессодержательных разговоров. Невыносимо били шорохи и крики за толстыми стенами, перегар и толкучка на кухне… Вера все чаще и Матвея просила быть тише и меньше говорить.