Осенний август

Разгул двадцатых врывался в жизни – все было можно, все дороги распахнуты. Печать истерической свободы коснулась и их – никто не в состоянии игнорировать свое время и окружение. Пронизывало в каждом сквозняке. Бешено цвела культура, впитывая все новое и доселе запретное – то, что искусству больше всего и нужно. Чувство сродни ослепленности первым теплом после долгой петербургской зимы – так долго ожидаемое, водящее за нос. Все чудилось, что вот-вот пронзающая вьюга вновь влетит во входную дверь.

6

Вера понимала, что уже не влюблена в Матвея так, как во времена с Полиной. Из ее чувства исчез элемент ревности и несправедливости, она получила желаемое, а Полина канула в безызвестность. Матвей по-прежнему оставался отличным другом, любовником и собеседником, но истовое желание быть для него единственной, реализовавшись, унесло с собой элемент чуда. Невозможно было вновь упиться состоянием потерянности, ненужности, укрыться в одиночестве и спастись им. Какой-то частью себя Вера даже радовалась, что сестра исчезла – никто больше не давил на нее и не затмевал своим масштабом. Раньше с Полей она иногда даже покрывалась испариной, лишь бы не сделать что-то неправильно и не заслужить ехидно-снисходительный взгляд, так и сочащийся признанием ее ничтожности.

7

– Не важно, что он делает, – сказала Вера Артуру, когда Матвей, бледный, умчался к Маше в больницу. – Главное, что он думает.

Маша, дореволюционно тоненькая и болезненная, умерла от чахотки в тот же вечер. Вера боялась подходить к Матвею. Что было между ними, она наверняка не знала. Знала лишь, что он часто гостил в их доме, пока родные не решили поголовно эмигрировать, но не могли с настолько больной дочерью на руках. Вера для них была молчаливой женой весельчака Матвея. Чужачкой. Остались ли отношения между кузенами родственными или все же перешли через определенную грань, ни Вера, ни Артур сказать не могли. В любом случае Матвей, что бы он ни делал, никогда не переступал черту, за которой начиналась грязь. У него все выходило изящно.

Матвей жил нараспашку, но был скрытен. Вера ни разу не слышала о его сердечных привязанностях до Полины – а они, она понимала, были. Что-то в его нежелании открывать прошлое (возможно, и настоящее?) заставляло Веру чувствовать уважение к нему в противовес другим мужчинам, которые, не умея быть привязанными к одному человеку, еще и хвастаются этим. Легкомысленность Вера не переносила, она была для нее отражением духовной слепоты.

В тот вечер Веру было не остановить. Она говорила, говорила о себе, о своем мироощущении. В душе она навсегда осталась робеющей перед людьми вроде Артура – людьми, с легкостью заводящими новые связи. Открывали заскорузлую тоску по тому, что кто-то отлично проводит время без нее. Древнюю, как сама ее жизнь.

Артур выгодно отличался от прочих – она видела его незлобивость и умение слушать. Изредка он начинал критиковать кого-нибудь, но это не заходило слишком далеко. И Артур слушал ее, что было удивительно – Вера привыкла, что слушать умеет только она. Для того, чтобы изучить людей. Люди, их тайные желания, их стремления и мечты – вот что было основой, смыслом.

– Эта Маша… – сказала Вера неуверенно – как саднило ощущение, что кто-то может быть дороже для Матвея. – Она красавица?

– Я видел ее только пару раз.

– Что не мешает составить о ней суждение.

– Скорее, да, чем нет.

Вера опустила голову и потянулась к бутылке с вином, торчащей на вершине стола. Какое оно было теперь однообразное по сравнению с выбором прошлого!

Артур с недоумением смотрел на Веру – что ей было переживать, имея воздушную внешность, лишенную вульгарности? Сама открытость без намека на хитрость.

Когда-то давно, когда Матвей еще не вернулся к ней с фронта, его на поезд провожала как раз эта Маша. Тогда они были еще совсем поверхностно знакомы. И Матвей, не теряя времени, попросил у нее томик Блока на память. Маша смутилась, спрятала ланьи глазки, но книгу отдала. Он с вымазанными облупленными страницами до сих пор лежал в его столе. Вера стиснула зубы – почему, почему он тогда женился на ней, смеющейся громче положенного, а не на своей хрупкой Маше? Наверное, и письма, которые она так отчаянно ждала от него, он отправлял Маше. Он столько раз говорил, что ценит Верину самостоятельность, что тогда тянуло его к кузине? Попросил констатацию надуманности он не у нее… Вера с каким-то некомфортным сожалением вспоминала, что видела этот усредненный портрет общих позывов в разгар гражданской, когда наиболее возвышенные девушки, не находящие в себе сил принять треснувший миропорядок, через обледенелый город плелись на поэтические вечера.