Осенний лист, или Зачем бомжу деньги

— Шестьсот шестьдесят шесть.

— У тебя что, крыша поехала?

— Четыре тысячи шестьсот шестьдесят шесть, — продолжал бормотать Альфред. — Четыре шестьсот шестьдесят шесть умножить на ноль семь…

— Три с чем-то, — помог ему Сидоров, вставая с пола. Он вспомнил, что поручил Альфреду считать шаги. — Что-то около трёх километров трёхсот метров мы прошли. По идее, скоро должна быть врезка стока из «Мечты олигарха». Если верить кальке, до врезки метров семьсот осталось, а от врезки до посёлка ещё примерно столько же.

— Если только калька не врёт, — с какой-то обидой в голосе проворчал Альфред, — что-то мы идём, идём, а вокруг всё одинаковое. И ничего не меняется, и конца не видать. И тишина, как в могиле…

— Тихо! — прервал Сидоров его причитания, — Слышишь?

— Что?

— Вода журчит.

Бассейн у Пархома имел сорок метров в длину и десять в ширину. Как и большинство богатых людей, заимевших капиталы быстро и неправедно, Пархом страдал гигантоманией и болезненным пристрастием к помпезности.

К слову сказать, большим был не только бассейн. Дом Пархома был похож на средневековый замок. Вернее, сам Пархом считал, что его дом-крепость — вылитый средневековый замок. На деле это было высокое и громоздкое строение из красного фасадного кирпича с зелёной черепичной крышей и остроконечными башенками по углам. Эти башенки не имели никакой функциональности и были возведены исключительно по прихоти хозяина. Широкие мраморные ступени вели к порталу парадного входа, по бокам которого несли службу, и одновременно поддерживали лепную балку, две кариатиды с гигантскими грудями. Отличие размера бюста у античных девушек от стандартного тоже было прихотью Пархома.

Точно такие же грудастые кариатиды поддерживали арку въездных ворот. Ворота тоже впечатляли размерами. И сад вокруг дома был большим. Вдоль гравийных аллеек росли тщательно подстриженные кусты и возвышались белые гипсовые фигурки полуобнажённых нимф и наяд. Все скульптуры изготавливались индивидуально с учётом вкусов заказчика и по его личным рекомендациям. Пархом называл их где-то услышанным словом: куртизанки.

Куртизанок было много, и все они, по замыслу Пархома, должны были демонстрировать сексуальность и похоть. Куртизанки жеманно прикрывали пухлыми ручками свои прелести немалого размера и делали вид, что пытаются натянуть на круглые плечи края спадающих туник. Поздней осенью и зимой всё это выглядело уныло: с куртизанок слетала сексуальность, они казались напрочь замёрзшими бродяжками, а припорошённый снегом сад напоминал заброшенное кладбище.

Пархом разделся, и перед тем как зайти в воду, посмотрел на отражение в зеркале, занимавшем полстены. А что? Ничего, спортивная форма в полном наличии: впалый живот, мускулатура в тонусе. Не качок, но вполне, вполне… Пархом даже залюбовался своим совершенно обнажённым телом (он всегда плавал в бассейне без трусов) и татуировками, которыми оно было покрыто сплошь. Вылитый якудза!

Но, в отличие от тату японского гангстера, нательная живопись Пархома была представлена, в основном, отечественными уголовными знаками отличия, промежутки между которыми были заполнены шедеврами боди-арта, о назначении и смысле которых Пархом никогда не задумывался. Этот орнамент ему нравился тем, что покрывал всё тело. Татуированными были руки, ноги, спина, грудь и живот — все было синего цвета. На фоне остального тела задница Пархома казалась неестественно белой, как у трупа. Пархом повернулся так и эдак, крякнул довольно и встал на край. Нырнув в яркую, лазурную от кафеля воду, он полбассейна проплыл под водой. Вынырнув на середине, отфыркался и крикнул:

— Эй! Кто там есть живой? Ком цу мир!

На зов явился рослый кавказец, одетый в чёрное — без бороды, но традиционно небритый. Охранник молча подошёл к тому месту, где находился татуированный купальщик, и, сложив руки над причинным местом, уставился на Пархома, а точнее, поверх его мокрой головы. Взгляд кавказца не выражал ничего.

«Под дозой, что ли», — подумал Пархом. — Их не поймёшь ни фига, урюков этих, то ли он тебя слышит и видит, то ли вообще не здесь мыслями, а где-то в родных горах. А, может, с Аллахом беседует. Колются все почти. И не ерундой какой-нибудь, чистым героином.

Пархом всех их называл Асланами, Шамилями и Махмудами.

— Махмуд, скажи там, в охране, Усков должен приехать. Пусть пропустят…

— Меня зовут Гамлэт, — сказал кавказец.

— Я же не возражаю. Гамлет так Гамлет. Иди, Гамлет, скажи.

— Усков уже прыехал.

— Ну так давай его сюда! — И Пархом снова нырнул, сверкнув перед охранником мертвенно-белой задницей.

Гамлет плюнул на кафель, тихо проворчал что-то не по-русски, наверное, выругался, обозвал Пархома шакалом, или ещё каким-нибудь нечистым животным, и вышел из бассейна.