Осенний мост

Эрогут не умер, но все прочие умерли. Его родной брат, и двоюродные, и прочие последние его родичи — все ушли. Эрогут улыбался сквозь горячечный жар и боль, пока повозка, в которой его везли, покачивалась из стороны в сторону. Его мать приобрела славу чародейки и провидицы, благодаря уму и удачному сочетанию счастливых догадок и неустанного самовосхваления; она постоянно читала заклинания или впадала в транс — вместо того, чтобы заботиться о муже и детях. Теперь ото всех нюргенских орд остался он один. Если им суждено воспрясть, то только через него, Эрогута, сына Тангута, потомка нюргенов с реки Красного Дракона и гор Синего Льда. Но ни реки Красного Дракона, ни гор Синего Льда больше не было. Монголы дали им новые имена, когда завоевали его племя. А вскорости не будет больше и нюргенов. Эрогуту хотелось еще один, последний раз увидеть мать, чтобы рассмеяться ей в лицо.

Повозка доставила Эрогута на другой остров, именуемый, как он позднее узнал, Сикоку. Самурай, рядом с которым он сражался, Масамунэ, был правителем княжества Акаока. Туда они и прибыли. Хотя Масамунэ вел себя, как настоящий хан, его княжество было настолько невелико, что вряд ли вообще заслуживало подобного названия. Даже монгол — а на взгляд Эрогута, их способности наездника были совершенно незаслуженно расхвалены, — мог бы проскакать от одной его границы до другой меньше чем за день.

Поначалу Эрогут и его новый господин разговаривали на ломаном китайском.

Мое имя Масамунэ. Я — князь Акаоки. Ты?

Мое имя Эрогут. Я из страны нюргенов. Ее нет больше.

Твое имя? — переспросил Масамунэ. На лице его отразилось замешательство.

Эрогут.

Э-о-го-чу?

Э-ро-гут.

Э-ло-ку-чо?

Эти японцы были безнадежны. Их язык был настолько прост, что они не способны были выговаривать незнакомые слова, даже самые простые.

Гут, — сказал Эрогут, сократив имя, как если бы разговаривал с несмышленым ребенком.

А! — отозвался наконец-то удовлетворенный Масамунэ. — Го.

Да, — согласился Эрогут, сдаваясь. — Мое имя Го.

Так с тех пор и стало.

Го очень быстро выучил язык японцев. Слова в нем были нетрудные, поскольку состояли всего из нескольких звуков. Японцы кое в чем были похожи на монголов. Они любили войну. Как только монголы были изгнаны с их берегов, — их, как и во время первой попытки вторжения, прогнала буря, — Масамунэ тут же начал сражаться сперва со своим соседом с востока, затем — со своим соседом с севера, по причинам, которых Го не понимал. Похоже, честь здесь ценилась выше, чем земли, рабы, лошади или торговые пути. Никаких других причин быть не могло, поскольку манера самураев вести сражение — странное скопище множества поединков, где каждый воин искал противника равного ранга — гарантировала, что битва почти наверняка не завершится неоспоримой победой одной из сторон. Их армии не были армиями в том смысле, какой вкладывали в это слово организованные нюргены, а скорее буйными, героическими, нескоординированными толпами.

Когда самураи рассказывали истории о своих сражениях, они преувеличивали не только свое мужество, но и мужество своих врагов, и оплакивали их смерть так же, как смерть своих соратников. В одной битве вражеский предводитель, толстый прыщавый юнец лет двадцати умер, придавленный собственной упавшей лошадью, когда обратился в бегство. Позднее же, в рассказах этот предводитель превратился в юношу почти ослепительной красоты, его мужества хватило бы на тысячу храбрецов, а его смерть превратилась в трагедию, исполненную почти невыносимой печали. Го наблюдал, как Масамунэ и его самураи пили рисовое вино и рыдали, оплакивая павшего героя. Однако же эти самые люди хорошо знали вражеского предводителя, не раз сходились с ним в стычках и знали, что он не был не только красивым, но даже и сколько-нибудь миловидным, а что до его мужества… ну, много ли мужества — не говоря уже о умении и удаче — требуется, чтобы развернуть коня таким образом, чтобы он упал на своего всадника и сломал ему шею?

Так Го остался жить среди этих все чрезмерно драматизирующих, но, несомненно, храбрых варваров, сражался вместе с ними в их бессмысленных, не приводящих ни к какому результату битвах, пил вместе с ними, пел вместе с ними, и — куда ж деваться-то? — пересказывал те же самые нелепые враки про сотрясающую небо силу духа, ослепительную красоту и бесстрашие и дерзость перед лицом смерти. Они жили исключительно ради войны, пьянства и сказок о собственном мужестве.

Го чувствовал себя, как дома. До того, как дед Хубилая Жирного, Чингиз Проклятый, согнал воедино все степные племена, заставил всех их сделаться монголами и дал им приказ завоевать мир, нюргены были очень похожи на этих японцев. Возможно, его мать была не так уж неправа. Возможно, эти полудикие островитяне и есть новые нюргенские орды. Эта мысль забавляла Го.