Осенний поход лягушек

— Что же делать, чтобы лен не уходил под снег? — спросила я его. Я тогда всё опрашивала об этом.

Мой спутник считал, что главное — это машинная уборка.

— Есть ведь такая машина. Я обязательно докопаюсь, все про нее узнаю, достану, и заведу у себя.

Простой вопрос. Здравые ответы. Все разные. Да как же так, такой душистый, под ногами, втоптан в грязь, жгут, проклинают!

— Приезжайте на следующий год! — вдруг сказал он. — Я даю вам слово, что у меня будет эта машина!

— Обязательно!

Запустят машину и все подберут, и не будет ничего пропадать.

Я приехала, как и обещала.

Еще перед крыльцом правления, в грязи, я заметила огромный рулон льняной соломы, дожди шли уже давно.

Кабинет был какой-то пустой, на чисто вымытом крашеном полу следы сапог четко делились на две неуклоняющиеся тропинки — одну протопал лично хозяин этого неуютного необжитого кабинета, другая вела к его столу, но на почтительном расстоянии закруглялась потаптыванием, переминанием с ноги на ногу — и решительные следы обратно, прочь. Сам хозяин, синеглазый, в васильковой куртке, сидит, тяжело навалившись локтями на стол и устало выставив вперед свой большой лоб. Ломает голову над каким-то абиссинским колодцем. Все сделали, как рекомендовано в журнале «Наука и жизнь», но несложное устройство, при помощи которого извлекали воду древние жители пустыни, почему-то воды не принесло.

— Видели? — спросил он. — Весь лен убрали, закатали пресс-подборщиком. Повезли на завод. Завод не принял, говорят, нет у нас такой машины, чтобы разматывать.

Если вдруг получится короткое спутанное непрядомое полотно — ничего не поделаешь, не голландское полотно для рубах дуэлянтов, а всего лишь пакля льняная.

Придет время и для моего добра, сгодится на что-нибудь путное, а если и на паклю, то латать ею прорехи и зиянья грубо сколоченной, не пригнанной, не сопряженной с сердцем жизни.

Пожестче, нет мяконького котенка на жесткой печке, нет больше мягких лужаек — одни жесткие колеи; посуровей — где уж тут гладь озерная — обманчивая, да и вода речная, верим по-прежнему, что мягкая, теки, пока позволяют, — зарегулирована полностью; а я бы ее вообще перекрыл, — сказал один начальник, — все равно ее пить нельзя; а валенки, они-то по-прежнему мягкие? как бы не так, жесткие, как колодки, и оба на одну ногу, сколько ни разнашивай! Гусиная травка, ложкú, муравка, старинные мастера закатывали в носок только что изготовленного валенка клочок овечьей шерстки, но где этот клочок найдешь, разве что на йоркширских вересковых пустошах, где терлись о древние каменные изгороди местные овечки.

— Почему пить нельзя, она что, радиоактивная?

— Я этого не говорил. Просто ее нельзя было пить и сорок лет назад.

— Потому что вся она прошла через охладители действующих энергоблоков?

— Я этого не сказал. Просто она не соответствует гостам, как открытый водоем!

Дом в Гадомле сгорел, не спасла его охранная грамота на двери, огромное бесценное озеро Кéзадра, многократно изображенное нашими знаменитыми пейзажистами, вместе с рекой Тихомандрицей будет депортировано на АЭС и скоро будет подключено к системе энергообеспечения «над вечным покоем», скоро еще один пруд-охладитель пополнит семью технических водоемов для снабжения водой строящихся третьего и четвертого энергоблоков.

Что же получается? Сначала появляется художник, произносит слова «Над вечным покоем», слышит заупокойную молитву над этим еще живым озером, затепливает огонек в окошке несуществующей на этом берегу деревянной церкви, пишет свой вечный меланхолический пейзаж.

После приходят те, кто приходит, и уже становится озеро Удомля одним из двух прудов-охладителей.

Теперь холодный покой вечности несколько подогревается, очертания берегов и водная гладь летом и зимой скрыты за плотными облаками пара, которые клубятся тем гуще, чем прохладнее воздух.

Конечно, сияющее во тьме зарево огней атомной помогает безошибочно отличить родную Удомлю пассажирам рабочего поезда от каких-нибудь соседних Греблянки или Брусова, тем более что стоит поезд всего минуту, и проводники и пассажиры чувствуют себя не совсем уверенно, полагаясь друг на друга, пока не развернется панорама великой стройки.

Не так давно потерялся в лесу десятилетний мальчик, отстал от старших. Пропал он в районе Гадомли — места там глухие, и за ночь он мог уйти очень далеко. Трактористы уже начали поиск, но утром стало известно, что его видели в пять часов на железнодорожной станции, он мирно спал на лавке. Как он там оказался, как ему удалось выбраться из леса, оставалось только гадать.

— Понятно, — сказали сведущие люди, — шел он всю ночь и вышел на огни атомной.

Все жизнеспособное население со всего района время от времени непременно направляется за покупками, на атомную, как они говорят.

Ехали как-то в тракторной прицепной тележке. Старик с голой шеей и в ушанке непередаваемой разлапистости, как только и могут ее носить старики — одно ухо опущено, второе приподнято, — стариковской особой лихости.