Осенний светлый день

Эту науку — тяжелых переходов — пришлось изучать с первых же дней появления в тайге. Вернее, со второго ее дня, когда они, переночевав в промерзшем зимовье, приготовились пробиваться к вершине хребта. Вышли из зимовья все разом, и Иван очень скоро, через десяток минут, понял, что ходок он никакой и даже рыхловатому Тимохе во многом уступает. Он тогда прошел совсем немного, как почувствовал тяжесть и даже боль в груди. Он остановился, отдышался, тяжесть и боль поутихли, подтаяли, но едва он снова прошел сотню шагов, как нахлынули снова. Он пробовал терпеть, но и из этого ничего хорошего не получалось, он снова вынужден был останавливаться, чувствуя, что приближается к опасному пределу.

К оставленному в конце тракторного пути грузу он подошел вконец расстроенным: в заснеженной тайге таким маломощным делать нечего, если и без тяжелого рюкзака сердце не тянет, а что будет, когда он примет на плечи груз.

— Ты чего такой квелый? — встретил Костя вопросом. Богатейший и никем не тронутый урожай кедровых орехов сделал его почти счастливым и потому добрым.

— Да так, — постарался скрыть свою тревогу Иван. — Что-то сердце немного прихватывает. Может, оттого, что высоко забрались. Пройдет.

— Пройдет, — согласился Костя. — Только я вот что тебе хочу сказать — ты за Глебом и за мной не гонись. Иди так, как тебе идется. Разогрей без спешки вначале всего себя. А уж потом иди. У тебя свой ход должен быть.

— Да я не замерз, — ответил Иван. — Мне и сейчас жарко.

— Понятно, не замерз. А у печки будет и совсем жарко. Но это заемное тепло, не твое собственное. Ты знаешь, добрый шофер никогда не тронется с места, пока утром мотор не прогрел. Жалеет двигатель. И человек почти так же устроен, с мотором, с клапанами, с кольцами. Не давай себе воли утром. Прогрей всего себя. Учти.

Иван учел. И, как оказалось, не такой уж он хиляк, как показался себе вначале. Он взял на лямки груз вполне приличный. Хотя нет, стой, запамятовал немного, приличный груз они все взяли во вторую ходку, на другой день, а в первый навьючили вполне приемлемые рюкзаки и поняги — предстояло бить тропу.

Глеб и Костя на лыжах ушли передом, а Тимоха с Иваном настроились уминать снег по их следу. В тот первый день Глеб и Костя полностью показали, что такое таежная двужильность. Они промяли лыжню к намеченному ими зимовью, сняли лыжи, вернулись обратно и, взяв новый, но столь же облегченный груз, пошли торить тропу, пошли передом, сменяя в головных друг друга, лишь на короткие минуты выпуская вперед Тимоху или Ивана.

Это только так сказать — короткие минуты. Эти минуты Ивану казались бесконечно растянутыми, переполненными тяжелой усталостью, но странное дело, утренняя боль в груди забылась, сердце хоть и с перегрузом, но работало чисто, гнало разогретую кровь по жилам, легочные мехи всасывали хвойный и прозрачный воздух, вгоняя его в самые дальние, темные, годами не проветриваемые уголки. Снег и каменистый подъем, снова круто полезший к небу, выжимали из тела обильную воду. Горячий пот струйками сочился по вискам, стекал между лопатками, скатывался с бровей на глаза, солонил губы. Распаренное лицо горело, будто у шипучей каменки деревенской бани, и Иван приспособился охлаждать его пригоршней снега. Это помогало, но совсем ненадолго, Иван снова хватал снег; пот и растаявший снег, смешавшись, крупными каплями текли по лицу, и тогда он вытирал его рукавом телогрейки.

Вот сейчас, шагая вниз по проторенной тропе, Иван не мог вспомнить, устраивали они в тот день себе обед, кипятили ли хоть чай. Скорее всего нет, а навалились на еду, лишь добравшись по синему предвечернему свету до верхнего зимовья.

Верхнее зимовье, по сравнению с тем, в котором они провели прошлую ночь, показалось совсем убогим: низким, даже у порога нельзя было выпрямиться в полный рост, щелястым, тесноватым, но Иван до предела был рад и такому, чувствуя, что он полностью, без малого остатка, израсходовал все свои силы, отпущенные ему на сегодня. Но был рад и горд — хребет одолел.

Последний час передом шел, в основном Глеб, но только уже в зимовье признался, что шел он на последнем издыхании. Да Иван это и сам понял еще там, на тропе, когда Глеб обернулся, чтобы сказать «близко уже», и Иван увидел его заострившиеся скулы и фанатично напряженные глаза.

И еще четыре дня они ходили по тропе, пока не перетащили на хребет весь груз, начиная от живой картошки и кончая громадным куском тяжелого брезента и металлической, на сварке и болтах, малоподъемной машинкой, придуманной в городе для размолачивания кедровых шишек и одновременно очистки орехов от «копейки» и даже мелкой трухи. Сильно себя уже не мучили: один рейс в день. Но уже зато брали груз, достойный индейцев-носильщиков из рассказов Джека Лондона о золотом Клондайке.