Осенний светлый день

Почему, почему? Вряд ли мы сумеем ответить на этот вопрос, не сумев по-настоящему, изнутри, познать, не только познать, но и принять в душу и эту тундру, и Индигирку, и озера, и пурги, и снежную бескрайность, и томительное ожидание солнца, и радость первого солнечного луча после «полярки».

И по этому поводу вспомнился забавный случай-разговор, рассказанный однажды Валентином Распутиным.

Принимал Валентин у себя в Иркутске писателя из-за рубежа, своего доброго знакомого. Гость побывал на Байкале, прикоснулся к самому краюшку тайги, ходил по старинным иркутским улицам и радовался всему увиденному.

— Нравится? — спрашивал Валентин Григорьевич.

— Очень нравится, — отвечал гость.

А перед самым отъездом гость, чуть смущаясь, попросил разрешения задать несколько необычный вопрос. Он начал с того, что Сибирь в свое время была краем ссылок, люди сюда попадали нередко помимо своей воли, что потом эти времена прошли и теперь люди вольны жить там, где им нравится и…

— Почему вы не переедете в более благодатный край? Что вас здесь держит? Ведь в Сибири морозы, короткое лето.

Такого вопроса Распутин никак не ожидал — парадокс, да и только — гость целыми днями говорил о том, как ему здесь нравится, и вдруг без всякого перехода спросил, почему здесь живешь, почему не поспешишь уехать.

— Я ему что-то ответил, — рассказывал Валентин, — стал объяснять, но мне кажется, что он меня так и не понял, хотя вежливо кивал головой и соглашался.

И я думаю, что гость Распутина не понял. Ведь для того чтобы Россия была твоей сутью, пропитывала тебя насквозь, надо, для начала хотя бы, родиться в России, чтобы любить Сибирь, жить в ней и не искать на карте мест будущего своего жительства, надо быть сибиряком.

Так уж на роду мне было написано — вырасти в Сибири, где родились и легли в землю мои отец и мать, мои деды и прадеды. Все, что окружает тебя с рождения, все, что вошло в твою плоть и кровь, кажется, по крайней мере в детстве, единственно верным и правильным. Вот и мне до сих пор кажется прекрасным лишь тот край, где земля еще мало мерена, где леса полны вольной жизни, реки чисты и богаты и где человек неразрывно связан с природой и не чувствует этой связи расчетливым умом, а просто является сам частью природы и не мыслит своего «я» вне ее.

И мне всегда хорошо смотрелось в сторону Якутии, где Сибирь особенно сибирская: морозы так морозы, летняя жара — так как в Африке, реки полноводны и могучи, та́йги мало хожены, а люди верны этим лесам, рекам и озерам, которых, кстати, в этом крае больше, чем проживает людей.

Но Заполярье — это для меня крайность. И мне одно только в этом случае понятно: чтобы цепко держаться за освоенное давними предками-землепроходцами Русское Устье, надо быть русскоустьинцем.

Я не был русскоустьинцем, и проплывавшая внизу промерзшая земля лишь сумрачно тревожила своей пустынностью, однообразием равнины. И никогда мне, видимо, да и не видимо, а наверняка, не принять безлесой, а потому унылой для меня равнины, где и глазу-то не за что зацепиться. И не хулю, видит бог, я другие края, а все ж тайга и вздыбленная земля мне дороже любой другой. Родная земля, она и потому тебе родная, что ты знаешь, как на ней жить и как выжить, если будет надо. А тут… Окажись я сейчас вот там, внизу, один и, думаю, не долго смог бы сохранить в себе надежду и тепло. Я не знаю, как это делается здесь, в снежной пустыне.

Забегая вперед, хочу сказать, что эта пустыня совсем не пустыня, она полна горячей жизни, и любой, самый избалованный охотник назвал бы эти края богатыми и щедрыми.

Но пока я видел только мертвые снега, под которыми порой угадывались извивы Индигирки. Потом, как-то совсем неожиданно, увидел под крылом стоящие посреди тундры прямоугольнички домов, стоящие открыто, без всяких привычных нам оград, заборов, тынов и поскотин. Сколько их, этих домиков? Два десятка? Или три? Я не успел их сосчитать, как белая земля по левому борту вместе с домиками круто всплыла вверх, затем выровнялась, и самолет, сделав разворот, пошел на посадку.

Добрались-таки!

В открытый проем самолетной двери хлынул морозный воздух Русского Устья, замелькали лица людей, для которых эта земля вот уже четыреста лет является родной землей, в мерзлоте которой выдолблены могилы прапрапращуров. Вглядываясь в эти лица, ищу на них отсветы той давней удалой и яростной силы, что вела русских встречь солнца в дали дальние, через немирные земли, оставлявших на своем бесконечном длинном пути бесчисленные затеей — могилы с православными крестами. Народу на льду Индигирки собралось много, тут и улетающие в районный центр, тут и провожающие, и пришедшие просто так — прилет самолета хоть и обычное дело, но все ж событие — потому незнакомые люди воспринимаются пока, за малым исключением, как единое целое, не распадаясь на индивидуальности со своими именами и невидимыми связями с твоим «я», которые и разрушают толпу. Но все ж замечаются лица с крепким налетом Азии, лица, тронутые дымкой азиатских костров лишь самую малость, лица — на удивление — абсолютно русские.