Ошибись, милуя

Семен все последнее время жил замкнуто, молчаливо, не имея друзей, с которыми мог бы поделиться своим сокровенным, да и самому ему казалось, что все заветное у него складывается хорошо, и не испытывал особой нужды ни в чьих советах. Но сегодня никак не мог собраться с мыслями. Он уже успел, правда урывочно, подумать и тайно согласился со своими переменами, так как с ними откладывалось сватовство, а новое положение обещало вывести его из беспросветной нищеты, и тогда он перед людьми и перед богом получит право на руку Варвары. Все выходило к лучшему, но он вдруг вспомнил разговор с Варварой, когда она рассказала ему, что старики, сваты, уже выпили и заручное, значит, считай, голова ее под венцом. Тогда они положили встречу на покров, и Семен, уверенный в своем счастье, даже и не подумал, что Варвара, по существу, засватана и за нее надо бороться.

— Да, да, — вдруг встрепенулся Семен, отвечая на свои мысли. — Надо бы бросить все да через Ирбит махнуть к ней в Усть-Ницу. А теперь что же выходит? Выходит, проморгал я ее, отдал в чужие руки. Пень обгорелый. Болван. Ах и поделом мне. Да нет все-таки. Ты вот, Исай Сысоич, посуди, ведь я теперь связан по рукам и ногам. А она подождет недельку-другую, да только я ее и видел. Я говорю ей, слышишь, Исай Сысоич, говорю, мол, мне нужна помощница вот такая, как ты: прямая, сильная, крепкая. А она мне спустя минуту и говорит — я и теперь вживе слышу ее решительный голос: не раньше покрова, но и не позже. А то, говорит, я и оправдаю твои слова — возьму да сделаю все по-своему. У девушки вроде день короче. Вот теперь и рассуди, как быть.

— Ты бы, Григорич, как-то по порядку. Право же, ничего не пойму.

— Да и понимать-то… Ай не догадываешься?

— Догадываюсь, да не могу приложить к твоей натуре. Я, грешным делом, думал, ты непробиваем.

— Бывает и на старуху поруха. Посоветуй лучше, как быть-то. Ну как бы ты поступил? Ведь ум за разум, ей-богу. Да в том-то и штука, не наша, не межевская. К ней, в Усть-Ницу, исправник не разрешил. А ее не сегодня-завтра окрутят. Знаешь, что это такое?

— Что ж затянули-то?

— Ну, это опять за рыбу деньги. Ты посоветуй… Эхма…

За разговорами Семен просмотрел крутой и длинный спуск к речке Супрядь, и чалый, не чуя вожжей, не удержался под гору, взял сразу во всю прыть. И как бы он ни убыстрял свой бег, его все сильней и неудержимей несло вниз: грива и хвост у него растрепались на отлете, шлея сползла, санки било на ухабах, мотало из стороны в сторону и бросало на отводы. Исай Сысоич, уютно лежавший в углу, второпях не мог ни за что ухватиться и, не осознав толком случившегося, на очередном ухабе вылетел в снег. Облегченные санки, казалось, подпрыгнули и полетели еще шибче, едва касаясь дороги. Семен успел намотать вожжи на руки и старался съехать с наката, в целину, но Чалый, заломив голову под самую дугу, уже не чувствовал хозяйской руки. На истоке горы, в запади сужающейся перед мостом дороги, откуда до берега оставалось несколько сажен, Семен выбросился из саней на заснеженную обочину и, волочась на вожжах по сугробам и кустам, все-таки осадил и остановил ошалевшего меринка. Сгоряча, веселый и сильный, бросился к нему, храпящему, испуганному, но спасенному им, хотел пожалеть и погладить его, но не смог: левая рука онемела, не двигалась, и от одного только желания поднять ее остро ныла. Пошевелив плечом, он потемнел от пронзившей боли. Придерживаясь здоровой рукой за головку санок, пытался сделать вдох и слышал, как из-под шапки на лоб и по лицу, студя кожу, хлынул обильный пот.

Семен помнил каждое мгновение дикой скачки, помнил, как ясно сознавал всю опасность, помнил то захватывающее напряжение, с которым удержал лошадь, и был все время радостно возбужден, будто вел знакомую и верную игру, но вот выиграл и как бы надломился от усталости, боли и внезапного раскаяния. «И так вся жизнь, будто дикая неудержимая скачка с риском, восторгом и одолением, а в итоге — бессилие и слепота. Но к чему все это? Боже мой, — подавленно думал Семен, — как все кратко, все ненадежно, и всякая радость сулит только несчастье…»

Прибежал запыхавшийся, красный и распаренный Исай Сысоич и еще издали закричал, махая разбитыми очками:

— Погляди, что наделали-то. Как я теперь? Да ты-то что, а? Что с тобой, Григорич?

— Не кричи, не кричи. Ударился… должно, вывих. Возьми за пальцы, дерни посильней. Дерни. Да не ту, не ту. Левую. С силой же, ну.

— Да как?

— Отведи и — книзу. Боже мой, да крепче же, — почти плакал Семен, страдая от нерешительности Исая Сысоича.

— Не могу, Григорич. Уволь.

— Что сказано-то! — как бы замахиваясь, выкрикнул Семен.

— Воля твоя, — Исай Сысоич схватил его левую руку в запястье и рванул так крепко, что Семен не устоял на ногах и опрокинулся в сани.

— Что теперь? Как? — напуганный своей силой, Исай Сысоич помог Семену подняться, виновато оправдываясь: — Да уж как велел. Не оторвал?