Ошибись, милуя

Отец, почти не имевший власти над дочерью, был доволен, что сыскал ей жениха и наконец сбудет ее с рук в хороший, капитальный дом. Но мать, Сергеевна, с болью и тревогой глядела на Варвару и знала наперед, что непростое это будет сватовство. В доме Варвара много забрала воли и стала совсем поперешной — другого слова у Сергеевны не было, — поперешная, потому как в любом деле все норовит поставить по-своему, а не как велят. Теперь вот и мучилась Сергеевна горькими догадками, что не чужому выбору радуется Варвара, а затаила на сердце что-то свое, любовное. Уж ей ли, матери, не видеть этого. «Да и что ж в самом-то деле, — совсем по дочери рассуждала Сергеевна, — выталкиваем свою кровиночку, отдаем не знай за кого. Жениха своего, со староверским именем Додон, девка и в глаза не видела. Может, брандахлыст какой. Али того хуже — хромой. Да времена-то, слава богу, не ранешные — силой не отдашь. И то опять, Алексей всячески нахваливает жениха, но ведь не ему жить с этим Додоном».

Сама Варвара помалкивала, да и говорить было пока не о чем, так как не было ни смотрин, ни сватов. Алексей, стакнувшийся с Додоном и отцом его, Тихоном Кузьмичом, тоже пока не мог сказать ничего определенного, хотя и было выпито ими заручное.

Теперь ждали сватов.

А к Варваре как бы пришло запоздалое, но радостное девичество, когда нет иных забот, кроме внимания к себе. Загнанная на мужской работе, она почти не следила за нарядами, умела одеваться в простое, но с красивой небрежностью. Редко ходила на посиделки, не любила румяниться и ворожить. Словом, на все девичьи забавы глядела снисходительно, будто переболела ими и пережила их. И вдруг повадилась в лавку — а деньги у ней всегда были свои, — накупила кружев, сатину, лент, пуговиц, тесьмы. Закрывшись в горнице, день-деньской кроила, шила, примеривала, а потом, оживленная и веселая, показывала свои обновки матери и невестке. Принарядившись, стала похаживать на вечерки, но не для веселья, а чтобы скоротать длинные и особенно нынче тоскливые для нее вечера. И к ней стали заглядывать девчата, хотя дружбы, чтобы душа в душу, между ними не могло возникнуть, потому что Варвара была занята своими думами, своими радостями, и подруги не понимали ее, будто вся она была с ними, говорила, смеялась, вздыхала вместе с ними и в то же время была неуловимо отдалена от них. Девушки удивлялись, что она часто и невпопад то смеялась, то вдруг вся вспыхивала из лица и, смущаясь за свое внезапное волнение, краснела еще более.

Бабы, глядя не непривычно приодетую, зардевшуюся Варвару, судачили:

— Жених надобен девке.

— Не иначе. Вишь, взялась догуливать, знать, последняя осень у девки.

— Алексей, сказывают, с капитальцем подгреб.

— То-то она рада-радешенька.

— Да уж вы, бабы, вовсе…

— Девка всем взяла, дай бог невеста.

— И мастерица.

В конце концов все сошлись на одном: что Варвара засватана и теперь с нетерпением ждет своего сладкого часа. Только Сергеевна в ночных молитвах страдала и плакала за дочь, потому как та проговаривалась ей, что ждет суженого, да не Додоном кличут.

За неделю до покрова у Сергеевны был день рождения, который не заведено было отмечать, но нынче он совпал с воскресеньем, и в доме испекли пирог. Все семейство было в сборе, к застолью управились с делами, прибрались сами и расселись вокруг горячего удавшегося, исходившегося паром пирога с тюменской визигой.

В красном углу сидел сам хозяин Алексей Сергеич, небогатые усы у него вразлет и вывершены на стрелку, костистый подбородок выбрит, правда с огрехами и порезами. Сам легкий, от усов и круглых глаз совсем вострый. Вострым его и на селе зовут. Справа и слева от него рассажены по особице, чтобы вместе не баловались, малые, Мишутка и Никешка, по отцу сухие и вертоглазые. От них по застолью зять, замученный зубной болью, старшая дочь Олена, на сносях, с синими, опавшими подглазьями. Напротив — Варвара, в суровом перегляде с братиками, которые без нее опять крутили швейную машину и запутали в челноке нитки. С угла, ближе к кухне, место Сергеевны, а сама она в новом переднике, румяная от печи и суеты, ждет, чтобы не ушел уже закипающий самовар.

Только-только Алексей взялся за нож и примерился к пирогу, как на улице перед окнами рассыпались веселые звоны колокольчиков. Миша и Никеша сунулись к окошку, вскочили на лавку на колени, запетушили в голос:

— К нам, тятька. К нам.

— С лентами, ух ты!

— А вот тебе лента, а тебе другая, — отец черешком ножа брякнул по стриженым затылкам малых и осадил их. Сам выглянул в окошко: в ворота уже входили двое. Пристывшую дверь в сенках отодрали так сильно и резко, что она взвизгнула на петлях, как собака.