Ошибись, милуя

— Садись и ты, — сказал дочери Алексей Сергеич. — Чай разливать, гостей привечать. Что еще-то?

Оглядев стол, хозяин уселся на свое место и потянулся к графину:

— Вроде все как надо. Ну, гостеньки, за встретины.

Выпили по стаканчику домодельной анисовки. Выпили по другому. Взялись за капусту и холодец. Жевали усердно и молча. Только Варвара даже не пригубила, все находя дело рукам, чтобы меньше встречаться с глазами гостей, которые жадно рассматривали ее. Ей хотелось быть строгой и спокойной, будто все то, что происходит, совсем ее не касается.

А выпитое сказалось: мужчины оживились, заговорили громче и охотней, особенно завеселел Алексей Сергеич и начал хвастаться своим умением оценивать и скупать кожи. Додон, чтобы угодить хозяину, поддерживал разговор о кожах и о предстоящей Ирбитской ярмарке, но все время ждал от него каких-то иных, более важных слов. Варвара казалась ему красивей и строже, чем он умел о ней думать, совсем для него недоступной, а сватовство — пустой затеей. Все шло не так, как думалось, потому он сразу почувствовал себя неловко и все время смущенно улыбался.

— А платим, чай, не щепками. Я за копейку не стою, — хвастал хозяин, замочив и усы и подбородок капустным рассолом. В разговор развязно и весело совался Ефим, пытаясь рассказать о том, как он ловко играет на гармошке, и жалел, что не взял ее с собой.

— И-эх, оторвал бы я от жилетки рукава, — он быстро перебирал пальцами по кромке стола, лихо вскидывая чуб, и все — и говорил, и делал — для Варвары, кося на нее глазом и желая, чтобы она тоже отозвалась ему взглядом. Но Варваре Ефим был понятен с первых сказанных им слов, и она твердо определила свое слегка насмешливое отношение к нему: «Речист куда как. У нас своих таких-то хоть тын городи». На Додона поглядывала с преувеличенным равнодушием, не понимая его потерянной и жалкой улыбки. «Этот опять какой-то обиженный на веки вечные — небось ни рыба ни мясо», — сурово подумала она, наливая ему чаю. Додон неловко взял из ее рук чашку и залил скатерть. Подняв на хозяйку свои виноватые глаза, опять увидел ее безразличие и совсем померк.

А хозяин, хотя и был пьяноват и жалел хорошую компанию, однако сознавал, что мешает молодым людям, поднялся из-за стола:

— Эх, пилось бы да елось, а работушка на ум не шла. Однако пойтить лошадку вашу доглядеть. Небось охолонула, впору и попоить. Овсеца дать. А ты, Варварушка, давай тут за хозяйку. Развлекай гостей.

— И я с тобой, дядя Алексей, — заявил Ефим, обидно чувствуя себя помехой и оправдываясь с натужным весельем: — Что ж сидеть-то. Пройдусь-ка, прогуляюсь. Только и слышно: Усть-Ница да Усть-Ница. Поглядеть, какая она, ля кок.

— Погляди, милый сын, погляди, — советовал хозяин, выпроваживая из горницы впереди себя сообразительного Ефима. — Только уж от парней наших держись сторонки — драчун на драчуне, чтобы их пятнало.

XXX

Додон и Варвара остались одни. Варвара, совсем не замечая гостя, с озабоченным видом взялась за дело: перетирала полотенцем чашки и блюдца, собирала их в стопку. Боясь, что она вот-вот встанет и уйдет, Додон прокашлялся и сообщил:

— Нам бы поговорить, Варвара Алексеевна.

— О чем же нам поговорить-то?

— Будто и не знаешь.

— Где ж знать, Додон Тихоныч, от гостей, что ни день, отбою нет, каждого нешто узнаешь. Вы, я слышала, промышляете по части кож — так это с отцом надо.

Додон принял слова ее за шутку и, надеясь, что Варвара все знает, разволновался, хотел ответить тоже шуткой, но веселого ничего не мог придумать и мял на губах горько-счастливую улыбку. «Пусть она говорит, — решил он. — Она лучше меня рассудит, и все будет правильно. Она уже поняла, что я залетел… Но я добрый, тихий, сказать бы ей, что ничего нам не мешает: дай руку — и навеки. Как-то бы только без слов. К чему они? Зачем? В словах всегда кривда, потому-то и стыдно и трудно говорить их». Додон не знал, как и с чего начать оборвавшийся разговор, в злом смущении высмеивал сам себя: «Залетела ворона пава… Бросить все к черту, — внезапно пришло ему в голову. — Встать да уехать — разве не видно, что все без толку».

— Скучно тебе, Додон Тихоныч? Шел бы и ты прогулялся. Село у нас — по всей Туре поискать.

— Нет, нет, Варвара Алексеевна. Яви милость, послушай. Мне кажется, мы первый и последний раз. Я, Варвара Алексеевна, как увидел тебя нынче по весне — на постоялом дворе, как увидел и с тех самых пор живу вроде убитый. Все у меня как было, все по старым местам, и все вместе со мной убито. Ты только не смейся.

— С чего ты взял?

— Да уж как хочешь. И то сказать, надо мной всегда посмеиваются, когда мне горько. Я ведь не сам, Варвара Алексеевна. Сам бы я ни в жизнь не насмелился. Вон ты какая! Прямо как будто не из наших земель. А старики нажужжали, твой да мой: пара-де мы. А я смотрю на тебя — и какая я тебе к черту пара! Так вот и пошло кувырком. Тятенька твой заверил совсем. Он, пожалуй, и сбил с толку… Папаша твой.

— Ай своего ума-то нету совсем? — усмехнулась Варвара, глядя на Додона исподлобья.