Ошибись, милуя

— Да вроде держится. И вся жизнь так, — повторил Семен свою обидную навязчивую мысль, пробуя двигать рукой и чувствуя в ней отступающую боль и слезную слабость. — А ты говорил, под счастливой звездой. Десяток бы сажен и — господи благослови — ни дна ни покрышки. Вот и жизнь — вся на волоске. Поправь шлею, Исай Сысоич, и садись. Надо домой. Мать выправит. Она на вывихи мастерица. Из других деревень приезжают. Трогай. Ни дна ни покрышки.

Остаток пути ехали молча. Исай Сысоич ощупывал очки, оставшиеся с одним стеклом, и первый раз остро почувствовал свою слепоту, будто совсем потерял зрение. Вздыхал и ворочался. Семен подгонял лошадь, собрав вожжи в одной руке, а левое плечо так горело, что жар слепил глаза и сушил губы.

Благо что был субботний вечер. Мать Фекла топила баню, и прямо из саней повела Семена в первый сухой пар.

Ночь он провел неспокойно, много выпил чаю с клюквой и заснул только под утро, когда под шестком петух пропел первую побудку. Мать за стеной уже гремела ухватами, ведрами, скрипевшими от мороза дверями. Семен сладко слышал домашние звуки, и они баюкали его как в далеком детстве. А проснулся от чьих-то вкрадчивых шагов и, открыв глаза, увидел возле кровати Исая Сысоича в очках, у которых вместо левого стеклышка белел кружок бумаги.

— Уж который раз прихожу, — снимая очки и промигиваясь, сказал Исай Сысоич, подслеповатый и по-детски беспомощный. — Как ты? Ты из ума нейдешь. Может, помогу тебе чем-нибудь. Вот и пришел. А?

— Так горько вчера было: одно к одному. Теперь лучше. Мать, она мастерица. Сам без малого старик, а мать — все мать.

— Фекла, известно, на все руки, да не о ней думки твои.

— То верно.

— А если ты ей напишешь, поймет она тебя?

— Поймет, думаю. Хотя…

— Все поймет и все простит, — заверил Исай Сысоич и поднял голос: — Садись и пиши.

— Да ведь посылать-то письмо надо через исправника. И когда оно дойдет. Ведь обо всем этом думать надо. Как все дурно. Все смоталось в один клубок.

— Нерешительный ты человек, Григорич. Все ощупью, опасливо. Пиши, сказано, и с нарочным. Неуж у тебя нет верного человека.

— А ведь я бы до этого, убей, не додумался, дорогой ты мой Исай Сысоич. Но коль влез ты в мои дела, то веди уж до конца. Сходи теперь же к Матвею Лисовану. Пока ничего ему не сказывай. Его и пошлем. Позови пока.

К вечеру Семен снарядил на своем меринке в Усть-Ницу Матвея Лисована. Перед дорогой Матвей выпил полуведерный самовар чаю, два шкалика перцовки и, налитый кипятком до своей рыжей бороды, потный, горячий, влез в тулуп, по правую руку умостил топор и выехал со двора.

— Тулуп-то, Матвеюшко, тулуп береги, — еще наказывала вслед мать Фекла. И, верно зная, что Лисован за скрипом полозьев не услышал ее, сокрушенно вздохнула: — Упикает он тулупик.

Исай Сысоич, запирая ворота, весело успокоил:

— Мы ему тадысь и голову отвинтим, и бороду перекрасим.

Мать Фекла, поднимаясь по ступенькам крыльца, размышляла вслух:

— Он всю жизнь прожил за своей бородой. Дома куска хлеба нет, а борода расчесана и умаслена, хоть в оклад да в передний угол.

XXIX

Варвара жила своими счастливыми ожиданиями. Прежде всего, ждала праздника покрова, когда должен был приехать Семен. Чтобы скоротать время, сперва считала недели, а потом и дни. Она не знала, да и не хотела знать, как и с чего начнутся перемены в ее жизни, но верила и вся отдалась своей вере, что для нее приближается самая лучшая, самая чаянная пора. Светлые надежды заметно смягчили и ее характер. Прежде она, строгая, безотказная и удачливая в работе, в семье была властна и сурова, ее побаивался даже сам отец, Алексей Сергеич, и вдруг в нынешнюю осень ее будто подменили: с тремя младшими братишками стала ласкова и добра, со старшей сестрой и ее мужем — тоже добра и почтительна, у отца то и дело искала совета по каждой мелочи, что нравилось Алексею и слегка заботило.

— У нас что, мать, с девкой-то? — спрашивал он жену. — Все «тятенька» да «тятенька». А то, бывалоча, и слова не добьешься. Видно, кому что, девке — жених, — весело вздохнул Алексей. — Так и живем.

— О дочери-то, окстись.

— Не нами заведено, не нами кончится. Ты гляди за ней, не качнулась бы на сторону — я слово дал Тихону Кузьмичу. Гляди вот, нагрянут: будь готова принимать сватов.