Ошибись, милуя

На всех картах Российской империи граница между ее частями, европейской и азиатской, проходит и по маленькой речке Мурзе, затерянной среди болот и лесов Зауралья. Сама Мурза ничем не примечательна, потому как задичала в непролазных зарослях ивняка и черемухи, местами сплошь завалена буреломом, а на плесах и перекатах сама набила такие заторы из лесного хламья, что вынуждена обходить их, делать немыслимые петли, словно заяц, путающий свой след по первому снегу. Но как ни мала речка Мурза, а ей суждено было стать частицей великого рубежа между двумя материками, потому как именно она резонно отделила отроги Урала от начавшихся здесь бескрайних просторов западной низинной Сибири. Однако даже при такой завидной роли живет Мурза по своим извечным законам малой лесной речки. Весной она, будто заправская река, играет в большую воду и тогда льется могуче, широко, державно, не признавая ни своих берегов, ни своих петель. Под ее напором с хрустом и треском рушатся завалы, всплывают матерые колоды, и под горячую руку Мурза уносит их, да и все, что близко и плохо лежит: мужицкие дрова и остожья, мосты и срубы, завозни, огороды и бани. После бурного разлива она так же быстро опадает, бросая по пути в прибрежных кустах все, схваченное второпях, а там, где скатывались ее мутные воды, остается грязная иловина, которая быстро подсыхает, схватывается коркой, и кажется, не выбиться из-под нее на белый свет ни единому росточку на благодатных заливных лугах. Но пройдут первые дожди, легко смоют все весенние наносы, а под ними, оказывается, уже угрелись и пошли в рост молодые побеги луговых трав. А сырая земля еще студена, студена и вода в речке, низовой проемный озноб так и берет навылет, но Мурза уже вся белым-бела, будто невеста в подвенечном уборе: это зацветает черемуха, и сильный вязкий запах ее в острой прохладе особенно крепок и пронзительно свеж. И с этой поры вплоть до осенних утренников над Мурзою ходят пьяные туманы: воздух то горьковат от цветущего дикого хмеля, то сладко сдобрен смородиновым листом или настоян на тяжелом дурмане таволожника, а в пору цветения липы все окрест обнесено сладкими волнами теплого меда. В петлях Мурзы, где много светлых еланей, в зеленом заветрии, воздух совсем недвижим, нагрет и густ, и пожалуй, только здесь, в затишье, можно бесконечно слушать, как неистово гудят возбужденные запахами пчелы, как заливается в высоком полете важный шмель, как, путаясь в травах, гневно звенят и зудят осы. Но едва солнце перевалит за полдень, как от воды, из кустов, тотчас потянет сыростью и вместе с нею поднимутся неистребимые легионы комаров. К петровкам вызреет разнотравье и луга забродят молодым сеном, а лесная теплая прель так и отдает сырым груздем. По запахам, идущим близ реки, нетрудно понять, что в малинник на Мурзе навадился медведь сластена, расшевелил ягодные заросли и будет шататься там, пока его не вспугнут. Вечерами, по сухоросью, с полей навевает поспевшим жнивьем, снопами, смолеными телегами, и вся земля дышит полнотой и радостью выношенной жизни, спешной работой в припас. А в тальниках уже по-осеннему задубели и гремят, как жесть, подсохшие листья, в зелень плакучих берез вплетены желтые ленты, и ольховые чащи источают тонкий аромат подопревшей коры и неодолимого тлена. Да уже не за горами и само непогодье: опять все измокнет, жухлое, обитое ветрами былье до самого снега будет куриться пресным летучим дымом. Под холодные зори падут первые зазимки и засеребрится луговая отава белым, тихо и погибельно звенящим инеем. Потом надо ждать первых морозов и первого снега. Но Мурза в канун ледостава еще раз наберет разлив, иной год даже выплеснется из берегов, однако предзимнего оцепенения ей уже не одолеть. Вода ее давно продрогла, потемнела, и не посмотрится в тусклую зыбь ее зардевшаяся рябина, не увидит своей осенней красы, которую в голодное непогодье за один налет погубят прожорливые дрозды, сбившиеся в стаю перед дорогой к теплу.

Пойменные луга по правому берегу Мурзы исстари были приписаны межевскому обществу. Мужики в пять лет раз делили луга по дворам, на каждой грани метали жребий, спорили, случалось и дрались, затем пили мировую, опять ссорились и опять, бывало, хватались за грудки. Потом купались в Мурзе и разъезжались по домам, чтобы после петрова дня приехать сюда семьями на две, а то и на три покосные недели. До села двадцать верст с гаком, и каждый день туда да сюда не наездишься, поэтому брали с собой дойных коров, грудных детей, гармошки, солонину, засластевшую в ямках картошку и становились лагерем вдоль по Мурзе. У многих были срублены по берегу свои избушки, крытые дерном или дранью с берестою.

Чудное время — покосы на Мурзе!