Ошибись, милуя

Он почему-то сразу вспомнил первое застолье в день своего приезда. Управляющий до этого предупредил, что ничего не будет говорить о делах на ферме, чтобы не навязать новому агроному своих взглядов. Но потом за угощением и под хмельком не удержался и обронил:

— Живем, Семен Григорьевич, сказать начистоту, ни шатко ни валко. Все у нас есть — сам увидишь: земля, машины, скот, работники, деньги, наконец. Земство хоть и негусто, но дает. А кормить мы себя не можем. Весь корень зла, считаю, в том, что нету в хозяйстве крепкой руки. Такой, знаешь… — Троицкий осекся и сцепил ладони крест-накрест, не находя слов. — Да ты поймешь. Народ тут все — воля, всяк себе голова. Я по характеру, видимо, покладист. Мягок, что ли. Мне бы все усовестить, уговорить. Добром да лаской. А слов, вижу, здесь мало. Об этом мне и приказчик толкует, да я и сам теперь вижу. Возьми ты для примера любую избу: в ней есть хозяйка с уговорами и хозяин с ремнем. И жизнь идет — где лаской, где таской. А ведь мы, ферма, считай, та же одна семья. Вот это, Семен Григорич, нахожу долгом сказать всенепременно. Остальное, говорю, увидишь сам. Да нет. Ну что ты, Семен Григорич. Зачем же зубатиться. Боже избавь. Надо всего лишь умную и крепкую хозяйскую руку. А зубатиться нет. Зубатиться не к чему. По мне, убеждать и убеждать еще раз. Но сознаю, нужна и строгость. Нам ее без тебя не хватает.

И только сейчас Семен Огородов понял, какую неблагодарную и опасную роль отводит агроному управляющий. «Он, конечно, прав, — задним числом согласился Семен с Троицким. — Тут всяк сам себе голова. Вот возьми же его, пахал, пахал, потом выпряг лошадь и уехал. А плуг как был в борозде, так и встыл. Так же и с обмолотом овса — обили кое-как и бросили. А ты теперь иди, агроном, и заставляй переделывать. Так кто же я тут? Надсмотрщик с плетью в руках? Палочка-погонялочка? Что-то не так и не то. Не то и не так, — мучился Семен. — Свободные люди, свободная земля, лучшая земля в округе — и мизерные урожаи. Значит, нет на ней старания, нет согласия и соединения с нею, и вся жизнь без силы и обновления расползается, как старая изопревшая ряднина. Так что же я увижу, когда сойдет снег? — как-то неожиданно возник у него вопрос, и он испугался ответных мыслей. — Не приведи господь, если заведено все делать бросово, то каково землице? Ведь у худого мужика в первый черед страдает земля, а за нею неизбежно хиреет и сам пахарь со своим семейством».

И для агронома начались дни томительного ожидания. Он жил беспокойной зоркостью, все более убеждаясь в том, что ферма, имеющая в своем зародыше много хороших начал, не нашла разумных отношений между землей и пахарем. В разговорах с мужиками Семен горько изумился, что они ослабели и равнодушны к земле, не знают, что, где и сколько сеется, каковы сборы, какова, наконец, цена продаваемого хлеба. На прямые же вопросы Семена отвечали уклончиво.

— Земля как земля. Она и до нас выпахана.

— Нам ее не ись, — с затаенной злобой сказал молодой, но угрюмый парень, с тонкими губами, в обтяжку по зубам.

— Жадности к земле не стало, — раздумчиво заметил как-то кузнец Постойко, — она весь скус отшибла, как постылая баба.

Семен впервые видел крестьян, мужиков, которые извечно жили землей и вдруг откачнулись от нее. Смутно сознавая причину своего бедствия, они всю накипь зла и мести выплеснули на ту же землю, будто она виновница всех неурядиц. «А не так ли в самой жизни, — пытался успокоить себя Семен. — За все понесенные обиды мы легче и прежде всего срываем зло на самых дорогих для себя людях, в душе жалея и страдая за них. Нет, что бы ни случилось с русским человеком, от земли он не отречется и непременно придет к ней с низко склоненной головой».

Как-то, вернувшись домой уже вечером из воскресной школы, Семен в темных сенях наткнулся на мешок с зерном. А утром из любопытства взял и заглянул в него — и сердце агронома обожгла немыслимая догадка: рожь вроде бы была знакомая ему. Он зачерпнул горсточку зерна и на развернутой ладони вынес на улицу, на свет. Зерна ржи были крупные, полновесные, одно к одному и отливали живым, здоровым, глянцеватым закалом. Семен с тяжело бьющимся сердцем постучался к Анисье, но ее, видимо, не было дома. Вечером она принесла ему молока с вареной картошкой и, приглядевшись к окошкам, сказала:

— Занавески сниму постирать. Белье, какое есть, тоже давайте.

— Давно ли стирала-то.

— Лампа, печка — все на глазах прогорает. Ты вот еще, слава богу, не куришь, а то бы вовсе.

— Спросить тебя хочу, Анисья-матушка. Откуда эта ржица, в сенках?

— Ай ты не слышал вечор нашего разговору? Ефим. Он и привез. А я ему свое: забери, говорю, обратно и проваливай. Ничего, говорю, мне от тебя не нужно и сам убирайся. Да он под хмельком был, ему слова мои что горох о стенку. Раскричался. Влез-таки. На коленях ползал. — Анисья умолкла, а потом в горькой усмешке поджала губы: — Замуж стал звать.

— Как это стал?

— Да прежде и разговору такого не заводил. А теперь боится: перекинешься-де к своему агроному. К тебе, значит. По его-то словам вроде связалась уже. Готова.