Ошибись, милуя

— Известно, жаль. Однако не выправить нам с нею хозяйства.

— Да уж где выправить. Сказать я хотел, Сеня. Нехорошо мне как-то.

Семен сделал нетерпеливое движение, и Петр заторопился:

— Я только хотел, Сеня, чтобы ты понял меня.

— Да ты говори, говори. Больше скажешь — лучше пойму.

— Много-то не о чем. Вот Иван Селиван зовет к себе на всю страду. Кладет хорошую плату. И сулится расчесть враз, кучей. Это уж я вырядил, к мясоеду чтобы…

— Она что ж, Петя, славная девушка? Ведь по себе берешь, небось и работница?

— Не знаю, Сеня. Оченно набалована. Не думаю, чтобы так вот и работница. В семье достаток, у тятеньки любимая дочь. Погибель она моя, Сеня. И с ней жизни не вижу, а без нее хоть сию же пору головой в омут. Да уж к одному краю. Кому что — значит, не минешь.

— Огородовская породка, — вздохнул Семен. — Все однолюбы окаянные. Я и сам такой, Петя. Да и суженого, говорится, конем не объедешь. Уж раз припекло — делать нечего. Так вот и порешим, я препятствий чинить не стану. И помогу, что в моих силах. А матушка что, ну поплачет, а потом обрадуется — помощница будет в доме. Внучата. Плохо ли?

— Дай-то бог. Сеня, как она измучила меня, эта Серафима. У ней семь пятниц на неделе. То так, то не так. И крутит, и вертит. И все ей вроде бы можно. Только и слышу от нее шуточки да усмешки. А я вот так хочу, — Петр ударил ребром ладони по дну опрокинутого на телеге ведра — скворцы с ближней пахоты так и брызнули россыпью.

— И что дальше?

— А то и есть, Сеня: не будь она такой гордой да задачливой, я, может, и не поглядел бы на нее. А то ведь она придет хороша, а уйдет того лучше. Говорить на правду, Сеня, редко без ссоры расходимся. Закрутит что-нибудь, а я не стерплю. Зато встретимся — едва не плачем. Лишнее я, пожалуй, несу. — Петр вдруг сконфузился, на глаза навернулись слезы. Чтобы скрыть внезапное и потому сильное волнение, перешел на деловой тон: — Теперь можно и запрягать. Пока доберемся, свечеряет.

Семен лежал на траве, бросив в изголовье хомут и заложив руки под голову. Глядел в высокое безоблачное небо, где с широкими заходами кружил коршун, каждый раз снижаясь над ельником, вероятно, выстораживал что-то на лесных еланях. Когда он срывался с круга и стремительно падал к земле, угадывалось, что промаха он не сделает.

Семену не довелось пережить юношеской беспамятной влюбленности, и потому не мог он до конца понять брата, потому и вернулся опять в разговоре с ним к тому же насмешливому научению:

— Девушки, Петя, не любят квелых. Слыхал небось? А у тебя уж и слезы, и любовь, и клятвы. Гляди-ко, не потерять бы мужской характер. Что скажешь-то?

— Да вот скажу, Сеня, пора запрягать. — Петр взял из мешка в телеге корку хлеба и пошел имать лошадь. Все вспоминал слова брата о мужской гордости: были они справедливы и оттого особенно обидны, потому что сломался он перед Серафимой, унизился и жив только надеждой, что будет она его.

Запрягали в четыре руки и быстро управились. Потом подъехали к неоконченной борозде, забросили на телегу соху. Кобыла уже догадалась, что пришла пора домой, и сразу взяла крупным шагом. Братья шли за телегой.

— Ты, Петя, пока Ивану Селивану ничего не обещай, — заговорил Семен. — Нам с тобой не о чужом думать, сам пойми. Кабы не оказаться в вечных батраках. Или вы уже сговорились о сроках?

— С петровок.

— Значит, время терпит. Я смекаю, что-нибудь изобретем. Мне на той неделе к исправнику на отметку — может, я в городе деньгой разживусь. Мысли у меня есть на этот счет. Погоди вот, все повернем на свой лад. Согласен со мной?

— Да нешто нет. Куда иголка, туда и нитка. Ведь я понимаю, Сеня: идти в батраки — последнее дело. Но такова судьба, коли…

Семен сдвинул свои густые брови, и между ними легла суровая складка. Петр осекся на полуслове и не сказал самого главного, что томило его и не давало покоя.

— При чем тут судьба, Петя. Судьба, судьба, а сами вялы, мягки, без воли. Легко отдаем себя в чужие руки и гибнем. Я нагляделся на такие судьбы. Как там в Писании-то: не твори зла, но и не потворствуй злу. Понял? Ты, однако, на меня не сердись. Я так, к слову. Я уж полюбил тебя. Мы, Петя, — одного поля ягодка. Только и ждем, кому бы подставить себя, поболеть бы за кого. И не судьба это, а душа такая.

— Да хоть бы и душа, Сеня. Нешто плохо?

— Я не в осуждение. В том-то и штука, что это дар божий и оконце из человеческой неправды. К печали нашей, Петя, далеко не всякому дано такое сердце, чтобы мы не в людях, а в себе вину искали. Я иногда даже так думаю, что нету на земле такого горя, где бы не было моей вины. Но и то знать надо, что человек без воли — он вроде бы как дурачок. Кому не лень, тот на нем и едет. Нет, Петя, волей, как и разумом, надо дорожить. Вот и суди теперь.

XII

Вечером к Семену пришли трое: сосед Кирьян Недоедыш, Матвей Хлынов, за рыжую бороду прозванный Лисованом, и Александр Коптев, всю свою жизнь проходивший с детским прозвищем Сано. Они принесли в неокуренную избу Огородовых кисловатый запах самосадки, свежего дегтя на сапогах и трескуче неисходный табачный кашель.