Ошибись, милуя

— Будя, будя, — остановил Хлынов. — Не встревай.

— Иная жизнь идет, мужики, — продолжал Огородов. — И не убегать от нее, а встречать хлебом-солью. Сегодня лампа, окованная телега, самовар, ситцевые сарафаны, швейная машина, а завтра — завтра сепаратор, сортировка, плуг, молотилка, паровой двигатель. Ведь для нас, хлеборобов, все это придумали и делают добрые люди. Вы только прикиньте: англичане пользуются молотилкой без малого сто лет, а мы все еще бьем цепами.

— По старинке, оно легчай вроде, — робко, не подняв глаз, возразил Кирьян Недоедыш.

— Кошка живет, и собака живет, и ты, Кирьян, живешь, — опять вставил Сано Коптев.

— То-то и есть, мужики, речь идет о нашем житье-бытье. Пора замахиваться на машины, а не отмахиваться. Дело это важное, но мыслимое, как божий день. Ведь ты коня, скажем, ростишь, выхаживаешь, так и тут. Сперва ты на машину, потом она на тебя.

Матвей Лисован, видимо, волновался, разворошил всю свою бороду, вершинки щек у него вспыхнули. Наконец он не выдержал и загорячился:

— Точки нету, Григорич, с коей подняться. А плуг, однако, видели. Не сказать, чтобы штука неподступная али дорогая там, но ведь в него петуха не запрягешь. В плуг-то. А в деле штука добра, дай бог. Вот и выходит: плуг плугом, да к нему еще и тягло прибавь подходявое. А точки нету. Нету точки. О капиталах я говорю. Сбиты мы, Григорич, в одну кучку, общество назвать, и приравнены все один к одному. Чуть какой нащупал свою точку, только бы ему вынырнуть, а мы его хвать и на место, в кучу. Недоимку на недоимку — и приравнен. Меня так-то раз да другой раз одернули, и я теперь, завелась копейка, в кабачок ее. А вот Кирьян мало что в кабак заглядывает, он еще и спит досыта. А с бедного у нас, что со святого, взятки гладки, язви его.

— Меня уж, мужики, и не шевельте, — жалко сморщился Кирьян, — сам я хворый, робятишек полна изба. Спасибо миру — кормят.

— Да ты, Кирьян, и до хвори работник был не шибко, — вставил Сано Коптев, и на злой погляд Кирьяна сам вскипел: — Зенки-то на меня не выкатывай. Мы не из пужливых. Все село помнит, как ты, красный да ражий, стоял на коленях перед обществом, просил лесу на избу. Без грошика помогли, вывезли, а ты взял да продал его и укатил шиковать в Ирбит на ярманку. Оттуда и привезли тебя хворым. Должно, угостили чем запирают ворота.

— Вот тебе, чушка, — вдруг ядовито оскалился Кирьян и ткнул слабым кулаком в зубы Коптева. Тот скорым и крепким размахом локтя двинул Кирьяна в грудь, у которого что-то екнуло на нутре, закатились глаза и сперло дыхание. Коптев же встал со своего места и перешел на переднюю лавку, где сидел прямой и молчаливый Исай Сысоич.

— Уж ты, Григорич, покорно извиняй, — вытирая на губах сукровицу, попросил Сано Коптев Огородова. — Ведь это такой народ, чуть что не по нем — в драку. Уж до того дошло, что на сходке слова не скажи поперек. Осенесь кой-как вырвали урожаишко, — давай мирскую запивку. Я и говорю: мужики, ведь дорожное обложение нечем платить, а вам запой. И ушел. Так ведь подпили и заявились домой: ты-де супротив мира. Хошь красного петуха? Кирька вот первый хайло растворил.

Кирьян с трудом наладил дыхание и зашелся в дряблом кашле.

— Помешкай ты со своим скрипом, — недовольно сказал ему Матвей Лисован. — Или пересядь к лохани, а то слова не дашь сказать.

Кирьян поднялся и пошел к двери, открыл ее не сразу, а открыв, чуть не вывалился в сени.

— Зачем ты его так-то? — упрекнул Лисован Коптева. — Не по-божески это, язви тебя.

— Да ведь и ты, Матя, такой же. Тебе только брякни артельным ведерком — все просадишь.

— Своего нет, чужого не пожалеешь. А с обществом мы завсегда согласные и самые запойные. Порой и лишку хватишь, а перед бабой оправдан: общество, заодно со всеми — святое дело. — Хлынов залез в свою рыжую бороду всей пятерней, замкнулся.

В избе наступило молчание. Семену смешной показалась внезапная стычка мужиков, и он никак не мог подавить улыбку. Глядя на него, заулыбался и Сано Коптев:

— Вот такое у нас обхождение, Григорич. А поглядел бы ты на наши сходки — баталия, и только. Спорят и дерутся из-за клочка земли, за покос, за копейку. Ненавидят один другого, забедуют, а все скованы одной цепью, навроде каторжан. Нет воли мужику, и шабаш.

— А начальство?