Ошибись, милуя

Хозяева сумерничали, не вздувая огня. Мать Фекла лежала на голбце, не чуя ни рук, ни ног после дневной беготни, и была рада месту. Семен босиком ходил по половикам отемневшей горницы и перебирал в памяти свои вещи, привезенные им из дальних краев. Исай сидел в избе на передней лавке под часами, прямой, с выпяченной грудью, на которой скрестил свои тяжелые лапы. Или дремал он, привалившись спиной к простенку, или крепко задумался, только на кашель и голоса вошедших мужиков не отозвался.

Петр убежал в Борки, обрадованный тем, что брат Семен обещал ему свою помощь.

Мать Фекла, треща суставами ног, слезла с голбца и, ничего не видя сослепу, пошла к столу, где, как всегда засветло, была приготовлена лампа. У стола наткнулась на Исая и, добродушно выговаривая ему, стала зажигать лампу:

— Исай-кусай, но сколя разов сказывать тебе: не садись под часы. Ведь ты опять остановил их. Ну неуж спиной-то своей гирь не чуешь. Экая беда мне с тобой.

Она подожгла фитиль и увернула его так, что огонек на нем погибельно замигал, но под стеклом обмогся и стал нагорать.

— Сеня, — шепнула мать Фекла, приоткрыв дверь в горницу. — Там мужики к тебе. Слышь-ко? И часы на простенке поставь по своим, а то мы их опять с Кусаем остановили.

— Часы, часы, — весело спохватился Семен на слова матери и, проходя мимо нее в избу, присказал: — О них-то я и не подумал.

Вспоминая о своих вещах, он совсем забыл о карманных часах и вдруг вспомнил.

В избе уже были задернуты шторки, и лампа горела в полный накал. Мужики сидели в кути под полатями, держа свои картузы на коленях. Навстречу Семену приподнялись с поклоном и опять сели на свои места.

— Вы, мужички, давайте поближе к огоньку, а то ведь я вас и не распознаю, — пригласил Семен и сам подсел близко к столу, чтобы видеть мужиков. Те подвинулись по лавке, а Кирьян Недоедыш, — сидевший у самого рукомойника, обошел товарищей и опустился рядом с Семеном, не переставая улыбаться своей виноватой, жалкой улыбкой, как бы говоря ею: «Уж вот такой я теперь и есть — живу людям на смех».

А Семен весело разглядывал гостей:

— Вот она, деревенька-то родимая, — кого ни возьми, тот тебе и сосед: Кирьян — по двору, Александр Коптев — по наделу у смолокурен, а с Хлыновыми гумна рядом. Спросить хочу: в ту пятницу в город никто не налаживается?

— Ай тебе надо? — спросил Кирьян и легко закинул ногу на ногу, сухое колено прикрыл ладонями. — Можно поспрашивать. Али дело какое?

— Раз в месяц на отметку. Пятница — срок.

— А что у нас за пятница? — как-то внезапно озаботился Сано Коптев и тут же сам себе ответил: — Ведь это канун троицына дня. Так и есть. Я смекаю, Семен Григорьевич. На базар край надо. Ах, перед троицей важнющие базары, что верхний, что нижний! Так и кипит весь город. Важнющие базары.

Хлынов, сидевший последним на лавке, был, как к празднику, пострижен наново, в кружок и шерстил толстыми пальцами густую, вьющуюся на скулах рыжень бороды. На слова о городских базарах с ехидным усердием раскашлялся:

— Ты, Сано, язви тебя, завсегда на жизнь приходишь, а сам опять небось сальца, маслица, холстов к торговлишше сгоношил. Хитер. Кха, кха.

Сано Коптев немного смутился и, не поглядев на Хлынова, стал вроде бы оправдываться перед Семеном, протягивая к нему свои шишкастые ладони, похожие на рубель, каким прокатывают холстину.

— Хитер, говорит. Слышь, Семен Григорьевич? Будешь хитер. А кто ноне не хитер-то? На кой бы она загнулась мне, эта торговлишка. А как? Ну ладно бы от избытка, сам не съел, пусть другим достанется. А то посудите сами: подати деньгами, недоимки за общество деньгами. А сахару, керосину, спичек, гвоздей — без целкового не подступишься: от денег житья вовсе не стало. А раз нужна деньга — приходится рвать кусок от ребятишек. Везешь на базар.

Все это Сано сказал запально, чтобы срезать рыжебородого Хлынова, и вдруг раскашлялся, покраснел, на твердой черной шее его набухли вены.

— Капитал, мужички, шагнул и в деревню, и никуда нам от него не уйти, — сказал Семен и поглядел на гостей — те сразу насторожились, ожидая от него дальнейших слов. — Ведь раньше мужик жил на всем своем, от хлеба до пуговицы.

— Будь ты живой, Григорич, — с радостным пониманием отозвался Кирьян Недоедыш и перекинул свои легкие, сухие ноги с колена на колено, похлопал по армяку: — Вот они от отца, пуговицы-то. Кожаная своедельщина. Теперь верно, все пошло базарское. Без гривенника не суйся. А поглядишь: небо в тумане, земля в обмане и шиш в кармане.

— От денег, мужики, не открестишься. И к лучшему.

— Это как, Семен Григорьевич, с понятием ежели? — недоверчиво вскинул на хозяина Хлынов свою рыжую с подпалиной бороду.

— А вот так, Матвей Кузьмич. Ты лампу по вечерам палишь?

— Быват. Быват и с лучиной сидим.

— А что лучше? То-то же. А телега у тебя на каком ходу?

— Так это уж что, Семен Григорьевич, знамо, на деревянном не ездим.

— А самовар?

— И самовар.

— А у отца был?

— С отца какой спрос. У него железного ведра в житье не бывало.

— Во-во, попал в капкан Лисован, — весело подкусил Хлынова Сано Коптев. — А то на меня: хитер да хитер. Круши его, Григорич.