Ошибись, милуя

Было теплое солнечное утро, когда въехали в город. На рассвете прошел небольшой дождь, и на улицах не было пыли. Подметенные тротуары, настежь отворенные двери и ставни лавок, лабазов, большие и чистые окна присутствий и купеческих домов, колокольный звон, дребезжание пролеток, дамы в длинных нарядных платьях, крестьянские подводы с деревянным стуком, бабы и мужики, не знакомые друг другу, — все это, городское, прибранное и деловое, легко напоминало Семену его столичную жизнь, и полузабытое чувство утраты остро коснулось его сердца. «Странно все-таки, — подумал он, — кругом все свое, родное, знакомое, а живет во мне и тревожит былое, словно с ним я связан сильнее и крепче, чем со своим, сегодняшним. Что это? Отчего? Как понять? Вот где-то читал я, что путник до половины дороги живет оставленным, а с половины — ожидаемым. И так это, и не так. Та жизнь жестоко ломала нас, деревенщину, но многим и порадовала, научив приглядываться к людям, от той жизни рубцы остались на сердце. А нынче все гладко, спокойно и хорошо, будто я сплю после трудной дороги. Так ладно ли это? Так ли надо?» Ответить на эти вопросы Семен не успел, потому что подъезжали к полицейской управе и надо было слезать.

— Я найду тебя на верхнем базаре, — сказал Огородов Сану Коптеву и снял с телеги свой чемодан. — Может, задержусь, так уж ты погоди.

— Не к спеху, Григорьевич. Знамо, одного не оставлю, — заверил Коптев и, переждав обходящие его одна за другой четыре подводы, чмокнул на свою лошадь.

Огородов сразу поднялся в сени. Высокий солдат Сувоев вышел из приемной и, стукнув сношенными каблуками перед посетителем, указал глазами на распахнутую дверь во двор: там, за низким частоколом, исправник в белой рубахе поливал грядки.

— Кто будет, велели к себе, — и Сувоев кивнул в сторону исправника.

— Сувоев, — исправник щелкнул пальцами. — Воды, черт. — И увидел на пороге с чемоданом в руках Огородова. — А-а, опальный крестьянин. Здорово, брат. Здорово, Сувоев, воды, говорено было. Натаскай полную бочку.

Исправник вышел во двор и сел на скамейку у частокола, охлопал карманы брюк:

— Сувоев! Курево принеси сверху. Почему с чемоданом? Что это значит?

— У меня срок отметки. Прибыл.

— Сейчас Сувоев и отметит. А чемодан, спрашиваю?

— Да чемодан, он, видите…

— Ты не мнись.

— Продать наладился. И весь сказ. Лошадь нужна в хозяйстве, Ксенофонт Павлович, хоть сам иди с торгов.

— А ну покажи. Покажи-ка. Ах, черт, добра штука. Да ты обумись, Огородов, продавать. Или припекло?

— Господь даст, разживусь, — куплю лучше, — Огородов грустно улыбнулся.

— По нашим местам, братец, такой штуки больше не купишь. А сколько бы ты за него?

— Прицениться надо, Ксенофонт Павлович. А так, кто ж его знает.

— Ах, добра штука. Что ж делать-то, черт? Сувоев!

— Я, вашскородие, — бодро отозвался солдат и, сбежав по ступенькам крыльца, подал исправнику коробку с табаком и трубку.

— Видишь? — исправник кивнул на чемодан.

— Так точно.

— И что?

— Руками излажено.

— Вот то-то и есть. Значит, так, Огородов, — исправник хлопнул себя по коленям. — Чемодан твой беру. Но не покупаю. Избави бог. Денег на лошадь дам. Осенью вернешь. И впредь заруби на носу: добрых вещей из рук не упускай. Какой из тебя к черту хозяин, ежели ты одно продал, а другое купил. Босота. Сувоев.

Солдат, уже тащивший два ведра воды от колодца, поставил их и подскочил к исправнику.

— Быстро из моего мундира бумажник. — Исправник так громко щелкнул пальцами, что дремавший на поленнице кот вздрогнул и ошалел от испуга.

— Урядник Подскоков докладал, что ты, Огородов, усердно взялся за хозяйство. Дай бог, говорю. Я это люблю, знаешь, чтобы каждый был при месте и знал свое дело. Вот бери четвертную и ступай. Ах, добра штука, Сувоев?

Верхний базар, куда пришел Огородов, кипел народом. Весь обширный выгон, занятый торгом, был уставлен телегами, с которых торговали зерном, солониной, мочалом, поросятами, топорищами, маслом, холстами. У коновязей вдоль кладбищенской огороды продавали лошадей, сбрую, коров, телеги, овечек, сено, тес, телят и скобяной товар. Тут русская речь мешалась с татарской, китайской и цыганской, крикливой и обрывистой. Блестя плутовскими глазами, сновали барыги-лошадники, занесенные в хлеборобный мужицкий край с украденными где-то под диким степным киргизским солнцем лошадьми. Старые китайцы, с голыми, дубленными до лоска лицами и масляными зазывными улыбками, соблазняли торговый люд душистым жареным мясом, которое кипело в горячем сале на раскаленных жестяных печках. Они умели гибко и низко кланяться, не спуская глаз с покупателя. Кишмя кишели оборванные мальчишки с ведрами и кружками, торговавшие водой и звонко кричавшие от озорства и усердия:

— Воды вот. Питья. За грош досыта.

На выгоне, где раскинулся базар, не было ни одного колодца, и народ брал в обхват мальчишек с водой. Пили, крякали, морщились от зубной ломоты, выплескивали недопитки на истолченную землю, которая свертывалась бойкими шариками.