Ошибись, милуя

К тому времени как подойти Семену, Сано Коптев уже продал свой товар и охотно взялся помогать Семену. Они скоро высмотрели чалого меринка-пятигодка и сходно срядились с хозяином, который, передавая из полы в полу повод уздечки, не справился со слезами.

— У таких только и брать, Григорьевич, — гордился Сано своим умением разбираться в людях. — Это свой брат, деревенщина, продает по нужде родное. Уж тут без изъяну. Слезами улился, бедняга, будто от сердца отнял.

— Может, артист.

— Не из тех. Да Александр Коптев скрозя видит. Теперь ты, Григорьевич, сиди в телеге и карауль лошадей, а я похожу еще, повыглядываю. Люблю базар: один другого в дугу гнет. Со стороны забавно. Парень у меня совсем обревелся, балалайку просит: «Купи да купи».

Взятого мерина звали Чалком, но на свою кличку он никак, даже поглядом, не отзывался, а вид имел сытый и справный и напоминал Семену заносчивого мужичка. Он, зная только себя, бодро жевал молодую, только что в дороге подкошенную травку и как бы, гордясь собою, спрашивал: «Видишь, какой я? А лучше не бывает».

— Да ты ничего конек, — рассудил Семен. — Ничего. Каков-то будешь в работке. Пахать, брат, али с возом — не травку хрумкать. Верно я говорю? То-то же.

Семен был доволен поездкой, исправником, Саном Коптевым и наконец Чалком, но особенно радовался тому, что при нем остались часы, которыми он дорожил как памятью о трудных, но прекрасных, открывших ему мир временах.

К телеге подошел в сермяжном пиджачке мужик, небольшого росточка, зыркий, с оческом бороды. В руках кнутик.

— Может, вклепался? Ведь Семаха?

— Марей?!

— Он самый, Марей, не носи кудрей. Здравствуй-ко, служивый.

— Какими путями, Мареюшко?

— Нужда плачет, нужда скачет, нужда песенки поет. Так и мы. Привез холстов, а в обратную шерсти набрал. Ты-то как, Семаха — красная рубаха?

Но Семен не ответил, — он с неузнаваемой улыбкой разглядывал Марея, слушал его голос, не понимая его слов, потому что в приливе необъяснимой радости вспоминал и вспоминал, чем дорог ему этот человек. В том, что он в Усть-Нице познакомился с Варей, виноват Марей, и сейчас, видя перед собой его, Семен думал о Варе, будто она передала или должна была передать ему ожидаемую им весточку.

«Спросить, может, встречал, — думал Семен. — Какой он молодец, этот Марей. Уж вот истинно обрадовал. Да боже мой, с ним можно и письмецо послать». С счастливым трепетом, но последовательно и четко думал Семен, готовый обнять Марея.

— Ты-то, спрашиваю, каково побегиваешь? Пара лошадей у тебя, гляжу, — наседал Марей.

— Берусь за хозяйство, Мареюшко, да и не знаю, что выйдет.

— У тебя да не выйдет. Тогда уж нам, грешным, что и баять. Вот и приглядываюсь: коней-то не продаешь ли?

— Кони хозяйские, а я при них на карауле вроде. Хотел еще…

— Погоди-ка, Семаха, едрит твою налево. И я с караульщиком оставил свою поклажу. Девку-то эту, Варвару, тебя какая после везла, не вспомнишь? Да бойкая из себя… Варвара…

— Милый ты мой Мареюшко, только-только хотел спросить.

— Вот это в точку, Семаха. А она, скажи-ка на милость, всю дорогу толкла о тебе. Уж вот правда-то так правда: лыса пегу видит из-за горы.

— Где ж ты ее оставил?

— А вона, видишь телегу под пологом? Татарва, кошмами торгуют. Сразу за ними, по правую руку.

— Вот уж не ко времени унесло моего Коптева, — пожалел Семен, досадуя, волнуясь и нетерпеливо оглядывая базар, который перекипал в неуемной толкотне.

— Коптев-то — не Сано ли?

— Он.

— Ах ты кочерыжка, едрит твою налево, — Сано Коптев. Нас, Семаха, в некруты забрали с ним в одну осень, в этот, как его, Тобольский пластунский батальон. Он хоть подрос маненько?

— В землю.

— А куда ж еще-то. Коптев. А мы его звали Когтев. Малый был ухватистый. Ну, иди-ка к ней, Варваре-то, а я тут посижу. У ней, слышь, горе — спалили их осенью.

— Это я знаю.

— А знаешь, так пожалеть надо, — распорядился Марей и взобрался на телегу на место Семена.