Ошибись, милуя

Исай Сысоич к той поре уже одолел уемистую деревянную чашку овсяной каши и с громким хрустом, сыто причмокивая, заедал ее квашеной капустой с ржаным хлебом, куски которого макал в конопляное масло, густо сдобренное солью. Ел он прилежно, усадисто, казалось, с душевной натрудой, потому что толстые складки лба и жирные виски его затекли потом, лицо горело и маслилось. Но он ловко одной рукой управлялся с капустой и хлебом, а другой — своим большим красным платком обмахивал и вытирал лицо. Влажные глаза у него сосредоточенно блестели.

Петр не мог глядеть на еду, не мог ни видеть, ни слышать, как Исай Сысоич режет крепкими зубами твердые пласты капусты, поэтому тут же поднялся и пошел к матери на кухню, попросил холодного молока.

— Ступай сам. В ямке утрешнее, по правую руку. А у меня, Петя, уж и ноженьки вовсе отказывают. Да дверь-то там запри поплотней. Кот, обжора, опять не забрался бы. — Мать Фекла выглянула с кухни: — Исаюшко, батюшко, может, и ты выпьешь холодненького?

Исай, облизывая свои толстые разгоряченные губы, будто спросонья оглядел перед собою стол и осовело уставился на хозяйку.

— Молочка, говорю, холодненького не выпьешь ли? — с улыбкой повторила мать Фекла.

— А, молочка, это можно. На верхосыток холодненькое. Давай, Фекла, э-э… — он помычал, потому что все время забывал отчество хозяйки, и опять принялся за капусту и хлеб.

Мать Фекла вышла на крыльцо и крикнула вслед сыну:

— Слышь, кринку Исаю захвати. — И тут же больно подумала: «Он, Петя-то, вроде бы как хворый. Какой-то вялый вовсе. Да ладно ли с ним? Ничего-то я о них не знаю, — осудила сама себя она. — Ровнешенько ничего. А от них и словечушка не добьешься. Да уж как хотят».

Петр спустился в холодную сырость погреба и вдруг со светлой надеждой почувствовал облегчение. Горячая боль на желудке и под сердцем, все чаще и чаще подступавшая к горлу и давившая на глаза, будто отхлынула, и по всему телу разлилась сладкая усталость. По спине, под рубахой, потекли холодные, освежающие и приятные струйки. «На этом, должно, все и кончится», — обрадовался он и сел на ступеньку лестницы, нащупал на земляном полу кринку и стал жадно пить из нее молоко. Но ни вкуса, ни меры выпитого не понял, только почувствовал в животе тяжесть и еще большее, совсем ослабляющее облегчение, которого не ждал и которое принял за окончательное выздоровление. «Давно уж стоит у ней эта настойка, небось выдохлась вся…» Он взял новую, полную кринку и хотел подняться с нею наверх, но знакомая жгучая боль так опалила все его нутро, что он не мог припомнить потом, как упал и облил всего себя молоком.

XVI

Троица и духов день — праздники спаренные и отмечаются одним застольем. В народе их почитают за самые радостные дни года, потому что приходятся они на пору весеннего возрождения, когда могучий дух жизни празднует свое вечное бессмертие. После суровой зимы, когда, казалось, все выстыло и безнадежно погибло, когда весенние отзимки укрепляли дурные предчувствия, вдруг обвеет всю землю небесным теплом, и, бывает, за одну ночь леса, луга и поля оденутся в светлую теплую зелень. Свежими ветками берез, ранними цветами украшают русские люди свои избы, ворота, храмы, и всюду сладко пахнет липким березовым листом, ранней загубленной травкой, напоминающей середину лета.

По теплой земельке духов день — самый широкий праздник, но и самый голодный: до нового хлеба еще далеко, огород только-только обзеленился, и там нет даже завязей. Скотина пошла в нагул, и добрый хозяин скорее сдохнет сам, чем поднимет на нее руку. Но народ глядит все-таки бойко: коровы уже набирают летнее молоко, пахнущее свежими лугами, по перелескам высыпал малый гриб, с верховьев в Туру свалилась рыба — подросток леща и нельмы; из замойных ям поднялся окунь, который вылежался до размеров большого лаптя. Однако мужик не столько рад подоспевшему промыслу, сколько чаянной близости урожая трав, хлебов, льна, картошки, конопли. Как начнется со знатных петровок мужицкая страда, так и пойдет до самых крепких инеев, когда вот-вот грянут зазимки, а капуста за недосугом все еще горюет на грядках: ее, случается, рубят по стылой земле, и прихваченные морозцем кочаны повизгивают и хрюкают, вроде сытых подсвинков. Тяжела страда, да припаслива, потому и ждет ее мужик как своей сладкой муки, выбивается к осени из последних сил, но знает, что воздаст ему землица по трудам его и сбереженное им зернышко вернется колосом. К вечному круговороту жизни приставлен пахарь.

К троице основательно скудеют мужицкие зажитки, и все-таки оба городских рынка перед праздником ломятся от съестного товара. И опять тут выступает закон припаса: кто-то берег на черный день, да вот уже проглядывается новина, кто-то прикапливал и придерживал, пока не взыграют цены, а перед праздником даже лежалый товар идет с рук.