Ошибись, милуя

— Бодливой корове бог рогов не дал, — не вытерпев, заметил ходивший по камере Семен Огородов и строго одернул полы своей ряднинной куртки, сбежавшейся от тюремной вымочки в зольных чанах. Он уже разминал ее на колене, вытаптывал на полу, но ее все равно коробило и стягивало в плечах. Чувствуя на себе презрительный взгляд Гвоздева, Огородов еще раз одернул куртку и успокоился: «Бог с ним, пусть хоть словами потешится. У бедняги все отнято, и какой с него спрос».

— Вот ты погляди на него, — Гвоздев вскинулся на постели и далеко выбросил свою тонкую гибкую руку. — Погляди, погляди, кто он есть. А?

— Ты успокойся, Сережа, — начинал уговаривать Гвоздева Сабанов и старался нежно опрокинуть его на соломенную подушку, закрывал ему плечи одеялом. — Ты успокойся. Все твое — будет твое. Сейчас тебе лучше, а завтра совсем хорошо станет. И кашляешь меньше, и мокрот совсем нету. Ну, чего еще-то?

Гвоздев стиснул зубы, и бескровное лицо у него сделалось острым, пожелтело, будто в белизне его отразилась вся грязь давно покрашенных глиной стен. Через мгновение его ударил кашель, и он, закусив угол одеяла, задохнулся тихим всхлипом.

Сабанов опять присел на уголок кровати и стал читать. Огородов все ходил и ходил, потрясенный злобой Гвоздева: «Господи, да что же это за человек».

XXVI

Как-то в субботу, после обеда, Павла Митрофановича Сабанова вызвали на свидание. Он, видимо, знал об этом раньше, потому что с утра еще маленькими ножницами перед зеркальцем подобрал свои усы, бородку, умылся с душистым мылом, выхлопал свою толстовку, надел мягкие домашние туфли, подбитые низкими каблучками. Уходя, забрал книжки — вероятно, для обмена.

Гвоздев последнее время раздражался меньше и меньше кашлял. На прошлой неделе ему передали с воли каких-то белых порошков, и он, глотая их, повеселел. Но большую часть дня все-таки оставался в постели, только лежал теперь не к стене лицом, как прежде, а навзничь, положив руки под голову. Тонкое одеяло провисало на его длинном и плоском теле и делало его похожим на покойника, Да и лежал он, как мертвый, часами не шевелясь и вперив в потолок свои остолбеневшие глаза.

— Ты, как тебя там, подай напиться, — сказал он вдруг удивительно свежим голосом, обращаясь к Огородову, который только что присел отдохнуть на пол и на слова Гвоздева не отозвался. — Пить, говорю, дай, как тебя…

— Встань и напейся, — спокойно сказал Огородов. — Лежмя-то по нужде больным станешь. Поднимись и напейся. Разминка будет.

— Ты как так смеешь, а? Тебе велено? — Гвоздев, часто дыша, поднялся на локте и стал своими опасно выпученными глазами угрожающе разглядывать Огородова, будто видел его впервые. — Как смеешь, спрашиваю?

Огородов поднялся и стал ходить по камере, иногда останавливаясь возле окна и наблюдая, как его быстро заволакивало сумраком: видимо, с моря быстро заносило большую, все заслонявшую тучу. И вдруг, когда в камере сделалось почти темно, стекла на мгновенье вспыхнули, толстая грязь на них мутно засветилась: это из-под тучи, как и бывает в ненастье, брызнуло солнце ярким, прямым лучом и тут же скрылось. Окно совсем ослепло, на него понесло и вмиг закидало крупными хлопьями первого мокрого снега. «А у нас небось и совсем зима, — затосковал Огородов. — Мужики из-под навесов сани выкатили, крупитчатым снегом чистят коней, рады-радешеньки, что по зимнему первопутку привезут с дальних покосов тугие укладистые возы сена, сухих, вешней рубки, дров; ребятишки в старых отцовских шапках, перетянутые по шубейкам опоясками, в больших пимах, уже до половины отоптали Оськину гору, укатали, и она выносит их прямо в улицу под ноги лошадям, под сани, а то и на баб, идущих с ведрами. Старухи в этом месте совсем боятся переходить дорогу, того и гляди подшибут: ведь летят, ровным счетом ничего не видят из-под отцовских шапок.

— Ты почему такой? Как тебя, слушай? — вязался к Огородову с разговором Гвоздев. — Ты кто такой? Ведь я могу и рассердиться. Почему меня не слушаешь?

— Таких, как ты, я, слава богу, наслушался. Вот так, господин Гвоздев. А сердиться тебе вредно.

— Не господин я. Не господин, а товарищ. И не смей.

— Командовать любишь, господин Гвоздев. Сам говорил: повелевать, подавлять. По замашкам — чистый господин.

Гвоздев наконец не вытерпел, сел на кровати, боясь раскашляться, прижал руку к груди. Посидел, слушая себя внутри. Вздохнул страдальчески:

— Кабы не болезнь. Господи, кабы не болезнь. А ты болван. Мусор. Как я вас всех ненавижу. Слышишь?

— Так ведь и мы не страдаем любовью к тебе.

— Да узнай я, дай знать только, что меня кто-то любит, я тотчас повешусь.

— Потому и задираешь людей, боишься понравиться им.

Гвоздев в запале не заметил укола, предчувствуя приступ кашля, торопился выговориться:

— Я признаю законы силы, мощи, испепеляющего зла и хитрости, а в глазах слабого хочу видеть страх, покорность. Вечную. Деяния, вытекающие из любви, совершаются по ту сторону добра и зла. Запомни мое оружие.