Ошибись, милуя

И совсем вражным местом нарекли Сухой лог, когда нашли в нем Катю-хохлушку. А началось все с того, что укрепился в Борках самоход Игнат-хохол, и была у него дочь Катя — глухонемая красавица. И стал вдруг Игнат-хохол и жена его Ганна замечать, что дочь их с весенними днями отлучается из дому. И все больше к вечеру. Выследить ее не составляло большого труда, и родители обомлели, узнав, что Катя убегает в Сухой лог. Они сперва стращали ее нечистой силой, потом стали грозиться и наконец затворять, но она уходила из-под всех запоров. А однажды — это было уж по заморозкам — она совсем не вернулась домой. На другой и на третий день ее искали в Сухом логу, искали всей деревней и нашли в волчьих занорышах, в большой яме, сверху прикрытой хворостом и соломой. Она лежала на сырой траве полуокоченевшая и прижимала к груди мертвого недоношенного ребеночка. Когда ее несли домой, то думали, что и она вот-вот кончится. Мать Ганна отпаивала дочь отварами трав, парила в бане, натирала муравьиным маслом и выходила; но жила Катя недолго. Едва поправилась, стала быстро хиреть от бессонницы и умерла в день зимнего Николы. Борковские бабы жалели работящую красавицу Катю, оплакивали ее вместе с матерью Ганной, а, разойдясь по избам, толочили разно:

— Ни бельмеса, как пенек, а вот на это толку хватило.

— Грех так-то, небось она, убогая, ни сном ни духом, — защищали Катю те, что помоложе.

— Ну конечно, ветром надуло.

— Ветром не ветром, а дело господне.

— Не суди не кого-то: господне. Может, с лешим наблудила, не иначе. Межевская повитуха сказывала, сама-де видела, у ребеночка-то губа заячья была и в волосиках вся, и на ножках по шести пальцев. Вот тебе и дело господне.

В Борках ни одного уже старика не осталось, какой помнил бы хохлов Игната и Ганну, но история несчастной Кати-хохлушки прочно прижилась в широкой округе, конечно разукрашенная невероятными чудесами. Весной, когда по логу хлещут талые воды, в волчьих ямах мерещится потаенный и радостный смех Кати, с которой охальничает леший. Уж тут никого и уверять не надо, всяк может сходить и послушать.

Нынче вода в логу скатилась рано, и Петр Огородов мерил его напрямую каждую субботу. Сима Угарова ждала его за своим овином, если погода была теплая, а в ненастье Петр искал ее на вечерках. Чаще всего девушки нанимали избу у бабки Секлетеи и платили ей четвертинкой керосина или беремем дров, а то куском сала да табаком. Иногда мыли у ней пол или брали домой стирать ее тряпье. Сама Секлетея, сухая, окостеневшая старуха, с голыми острыми локтями и вечными синяками на руках, заплетя ногу за ногу, сидела у печки и курила замусоленную трубку, выколачивая пепел в железную банку из-под леденцов, с которой никогда не расставалась и всюду таскала с собой: и по двору, и в соседи, и даже брала на покос. Секлетея за грошовую плату, а то и совсем даром, устраивала парням и девкам скрадные встречи, свидания, передавала записки, умела ворожить на печной золе и по сучкам в стенках, знала много наговоров, могла пускать присуху. За приворотным зельем к Секлетее захаживали даже семейные бабы. Старуха умела хранить чужие тайны, и девки несли ей свои слезные секреты с доверием.

Дни пасхальной недели стояли тихие, ведренные, а к ночи все еще остро настывало, и молодяжник принужден был собирать вечерки в избе Секлетеи. Сперва приходили девки, по случаю праздника без прялок и рукоделия, одетые в новые платья, под цветастыми платками, в пудре и румянах. Каждая, кто в рукаве, кто в уголке платка, приносила кулечек с орехами. И сразу начинался сухой звонкий перещелк, — будто стая дятлов ударила по дуплистой сухарине. Шелуху собирали в ладошку, от которой сладко пахло кедровой живью, земляничным мылом и свежестью вешней воды. В избе стоял говорок, пересмешки, девки в открытую и утайкой разглядывали одна на другой наряды, косились на окна, не идут ли парни, хотя и знали, что те скоро не явятся. Потом, разбившись по голосам, рассаживались по лавкам, и сразу сникал и шум, и говор, и смех, и уж никто больше не щелкал орешков. Даже Секлетея, в своем безрукавом кожушке, притихала у печки и не выбивала в жестянку пепел из трубки.

Все, как по уговору, принимали строгую осанку, расправляли плечи, с заботной радостью укладывали и не могли уложить на груди концы своих платков. Но каждая про себя уже подбирала и пробовала свой голос, чтобы не сорваться и не опоздать при начале. И уже чувствовалось на лицах общее скрытое волнение, потому что наступала та важная минута, когда все должны с согласным усердием вступить в душевную складчину, где в едином дыхании сольются и голоса, и души.