Ошибись, милуя

Двери были прикрыты, но без замков и запоров. Он вошел в избу и поздоровался с поклоном в передний угол на огонек лампадки, а самого его так и обняло знакомым теплом, узнанными сытыми запахами предпраздничной избы: выпечкой свежего хлеба, луком, вареной убоиной для разговения. Семену опять показалось, что не было у него жизни на стороне, она всего лишь приснилась ему, а сам он все время жил здесь и потому хорошо знает, как готовились домашние к празднику: на полу, еще при снеге выхлопанные, туго натянуты половики, на столе в большом глиняном блюде крашеные яйца и солонка, в шкафу на кухне графин настойки на сушеной черемухе, а рядом вымытые с золой рюмки, которые в обиходе дважды в году: на рождество и пасху.

Уже твердо зная, куда ступить, что и где взять, Семен унесся в мыслях через всю свою жизнь к первым истокам сознания и памяти. В избе и на кухне он все находил безошибочно и все делал, не отвлекаясь от мыслей о прошлом. Разулся у порога и сапоги выставил в сенки — так всегда было в семье, когда к празднику натягивали половики. В печурке на постоянном месте взял коробок спичек, теплый от нагретых кирпичей, сухо брякнул им и засветил лампу. Подождал, пока нагорит фитиль, вывернул его и при свете удивился, как умалилось все, на чем бы ни остановился глаз: потолок низок, стол мал, окна совсем крохотные, даже лавки, казавшиеся прежде широченными, были узки. Вся изба с ее стенами и печью как бы сбежалась, усохла, но сейчас, прибранная и обихоженная перед престолом, с чистыми занавесками и скатертью, прокатанными полотенцами на иконах, она была несказанно мила, уютна, и трудно верилось, что когда-то в зимние стужи здесь помещалось, кормилось, согревалось и укладывалось спать на ночь до полутора десятков человек.

Семен сел к столу, положил на него свои руки и вдруг почувствовал такую усталость, словно прошагал и еще придется шагать пешком не одну сотню верст: бесконечность дороги настойчиво жила в нем, и, когда он прикрыл глаза, перед ним так и замелькали, так и понеслись какие-то тени, тусклые размытые заторы, и неприятно до слабости обнесло голову.

В горнице, куда вход был через кухню, послышался скрип половиц, и грубый толстый голос спросил:

— Что рано-то, Емельяновна?

Семен не отозвался, с изумлением глядя в темноту открытых кухонных дверей.

— Рано бы вроде, — опять сказал голос, и шаги заскрипели по кухне. — Прилег шутейно, а вынесло на ночь. Да тут кто-то, не узнаю же… Господин Подскоков? Пардон…

В дверях стоял большой, широкий мужчина, с продолговатым лицом в окладе черной молодой бороды, но без усов, глаза крупные, навыпучку, затянуты сонными веками. На нем синего сукна жилет, не сходящийся на круглом животе, мятые и сильно поношенные, но со штрипками брюки, а на босу ногу новые, без оборок, лапти. Глядя стороной от бившего по глазам света, он стал разглядывать Семена, по-детски закинув нижнюю губу на верхнюю:

— Господин урядник, я же не узнаю вас.

— Да ведь я не урядник, не Подскоков, — рассмеялся Семен и встал из-за стола. — Вы небось на постое?

— Вроде бы, не имею честь знать, — постоялец одернул полы жилета, приосанился и, зайдя с другой стороны от света, стал опять разглядывать Семена, только сейчас с оттенком высокомерия. — Не имею, говорю, чести знать.

От него сильно пахло чесноком.

— Давайте познакомимся, — предложил Семен и протянул было руку, но постоялец своей руки его не удостоил.

— Семен Огородов, — слегка сконфузившись, представился Семен.

— По какому поводу изволите?

— Да я, собственно, домой. Фекла-то Емельяновна — мамаша мне.

— Позвольте, это в каком же роде?

— Да вы садитесь, — Семен сел на свое прежнее место, все так же улыбаясь странному постояльцу. Тот продолжал стоять. — Мамаша с Петей, должно, в церкви? Садитесь же.

— Так вас сколько же у Феклы-то, бог мой?

— Сынов — трое.

— Так, так. Верно. — Постоялец нахмурился, напрягая память, и, потерев кончиками пальцев правый висок, взметнулся: — Так вы из Петербурга? Семен?

— Он самый. Из Петербурга.

— Что же вы сразу-то не сказали, бог мой. Здравствуйте, здравствуйте. Люстров. Исай Сысоич. Вот так. Выслан из Москвы. Выбросили с последнего курса. Ни с чем не посчитались. Слышите? А у меня в Москве мать, сестренка и братик. Вы небось ехали через Москву? Как я вам завидую.

Исай Сысоич сорвался с места и стал нервно вышагивать по избе. Заметив, что Семен разглядывает его поскрипывающие лапти, вдруг остановился посреди избы и сам с горечью поглядел на свою обувку:

— Перед вами Исай Люстров. Да, да, тот самый, чьи статьи в экономических журналах читает вся просвещенная Россия.

— За что же вас так, коли не секрет?

— В наш век это обычное дело. Несогласие с профессурой. И вот итог — лапти.

— Разве плохо, обувка легкая, ноская и дешевая.