Ошибись, милуя

Спускаясь с горы к присутствиям по мокрой и грязной дороге, Семен немного отвлекся от своих тревожных мыслей, а когда вернулся к ним, то на все поглядел иначе, будто отрезвел и понял, что долгая жизнь взаперти, в неволе так отемнила его, что он готов броситься на любое пятнышко света, веруя в него с беззаветным восторгом.

«Мне бы, дураку, давно понять, что жизнь не этим началась, не на этом кончится: ведь не клином же сошелся белый свет на первой встречной, — зло выговаривал он сам себе. — Право, будто я телок, какого выпустили из темного хлева на поляну, и он от восторга будет брыкаться, выделывать козла, и весь мир для него, все мыслимое счастье — в этой полянке и подскоках на ней. По моим летам, совсем глупо. Еще бы не глупо-то, домой водворен по этапу, явился гол, как кол, а дома небось мать надорвалась на работах в хозяйстве — ни коровы, ни лошади, а ему далась дурь — первая юбка свела с ума. Ведь это стыд. Мальчишество. Не о том думаешь, Сеня, перед родным-то порогом. Потерял я опору, но пойму, господи, помоги только».

VI

Двухэтажный дом земской полиции стоял на углу церковной площади и Съезжей улицы. Мимо него шли и ехали все, кто попадал в город по Тюменскому тракту, кто направлялся на Верхотурье и, наконец, те, что спускались к перевозу, когда спадала вода в Туре и между берегами начинал сновать паром. Дом был сложен из красного, крепкого обжига, кирпича с высеченным незатейливым орнаментом вокруг окон, едва приметными пилястрами во всю высоту стен, а над каменным крыльцом в две ступеньки был навешан с полукруглой кровлей открылок, опиравшийся на железные витые столбы. Под окнами нижнего этажа была вкопана широкая лавка, залощенная шубами и сермягами, замазанная втертой смолой, а в землю под нею втолочены щепье, окурки, ореховая скорлупа, ветром занесенная соломенная труха.

Так как была страстная неделя, канун пасхи, то возле дома полиции не было ни души, а по изглоданному лошадьми бревну коновязи гулял голенастый петух и сердито захоркал на Огородова, когда тот прошел мимо.

Семен поднялся на крыльцо и за медную ручку дернул высокую, в деревянной резьбе, дверь — она оказалась плотно закрытой, как впаянная. Он спустился к лавке, сел и взялся щепой очищать сапоги от грязи.

— Ты кто такой есть, эй, там? — услышал он над головой чей-то властный голос и, оглядев верхние окна, в одном из них, в угловом, увидел усатую голову с неприбранной шевелюрой.

— Кто таков, спрашиваю?

— К исправнику. Отметить прибытие.

— Высланный?

— Так точно. В Межевое.

— Огородов?

— Он самый.

— Тогда жди.

В окне что-то странно щелкнуло, и вылетел папиросный окурок, упал в мокрую канаву, створку захлопнули, а через недолгое время резная дверь распахнулась. На пороге, укладывая большой запорный крюк на косяк, появился старый прямой солдат в синем узком мундире, вероятно только что выбритый до сухого блеска кожи, с остатками мыльной пены на висках.

— Пожалуйте, — пригласил он Огородова и оглядел улицу, нет ли еще посетителей, а пропуская его мимо себя, добавил: — Ксенофонт Павлович Скорохватов — фамиль нашего исправника. Понял? Они сейчас спустятся. Канунное дело, у нас ноне и дверь на заложке. Ставьте сюды — тут покойно.

Огородов поставил чемодан на скамейку рядом с ведрами и увидел, как по широкой лестнице спускался усатый офицер, тоже в мундире, но в золотых погонах. Он на ходу застегивался и приглаживал шевелюру. Ловкие в обтяжку сапожки на нем празднично поскрипывали. Солдат бросился к внутренним дверям и рывком растворил их. Сам вытянулся во фронт, кося глазами на исправника.

— Здравствуй, здравствуй, Огородов, — закричал исправник, еще не дойдя до нижней ступеньки и громко, как из пугача, щелкнул пальцами. — А то я не знай, что и докладывать по начальству. Нету и нету. — Он подал руку Семену и, откинувшись на сторону, стал рассматривать его. — А бумага давно получена. Хорошо теперь. Некрасивая штука, Семен Огородов, домой по этапу. Да еще в канун престола. Как, по-твоему? А?

Они прошли через приемную с дощатым барьером и низким потолком, на котором висела лампа с чистым стеклом — пахло мытыми полами, керосином и осадками табачного дыма. О тусклые, состарившиеся стекла бились вялые спросонья мухи. В кабинете исправника было посвежее, на окнах висели занавески, деревянная мебель была обита простым, еще не заюзганным тиком. На большом письменном столе, заслонившем весь передний угол, в глиняной вазе распустились веточки вербы. Исправник сел за стол, Огородову указал на диван у окна, достал ключи из кармана брюк.

— Сувоев, — крикнул он и, вскинув руку, щелкнул пальцами. — Сувоев, черт, открой же окошко: ведь нечем дышать. Сколь раз говорил, не курить в помещении.