Ошибка Нострадамуса

А вот личные отношения Бунина и Набокова не сложились. Они принадлежали к разным поколениям, и оба претендовали на ведущую роль в российской словесности. Их единственную встречу описал Набоков в автобиографической книге «Другие берега». Согласно Набокову, Бунин пригласил его в какой-то шикарный ресторан. Он пришел, сел за бунинский столик и, не сказав ни единого слова, принялся за заказанного Буниным рябчика. Ожидавший «задушевной беседы» Бунин был шокирован и раздражен демонстративным отказом Набокова «распахнуть душу». К концу обеда им было уже невыносимо скучно друг с другом. Лишь в гардеробной Бунин нарушил тягостное молчание и сказал: «Вы умрете в страшных мучениях и совершенном одиночестве». Церемонно поклонившись друг другу, классики разошлись. Больше они никогда не встречались.

Позднее оскорбленный Бунин вообще отрицал, что был с Набоковым в ресторане: «Прочел его лживые мемуары, изданные с царской короной над его фамилией, в которых есть дикая брехня про меня, будто я затащил его в какой-то ресторан, чтобы поговорить с ним „по душам“. Очень это на меня похоже».

Прошли годы, и Набоков обозвал кумира своей юности «старой тощей черепахой». Бунина же вплоть до его смерти продолжал волновать творческий феномен Набокова: «Этот мальчишка выхватил пистолет и одним выстрелом уложил всех стариков, в том числе и меня», — говорил он. И все же Бунин был уверен в том, что именно он является тем звеном, которое завершает золотой век русской прозы, — век Пушкина, Толстого, Тургенева и Чехова.

И в заключение: стихи Бунина светлы и целомудренны. В стихах Набокова есть эротика, но при этом нет в них ни тени пошлости или скабрезности. Я включил в свою антологию «Лилит» — одно из моих самых любимых набоковских стихотворений.

ЛИЛИТ
Я умер. Яворы и ставни
Горячий теребил Эол
вдоль пыльной улицы.
Я шел,
И фавны шли, и в каждом фавне
Я мнил, что Пана узнаю:
«Добро, я, кажется, в раю».

От солнца заслоняясь, сверкая
Подмышкой рыжею, в дверях
Вдруг встала девочка нагая
с речною лилией в кудрях,
стройна, как женщина, и нежно
цвели сосцы — и вспомнил я
весну земного бытия,
когда из-за ольхи прибрежной
я близко-близко видеть мог,
как дочка мельника меньшая
шла из воды, вся золотая,
с бородкой мокрой между ног.
И вот теперь, в том самом фраке,
В котором был вчера убит,
С усмешкой хищною гуляки
Я подошел к моей Лилит.
Через плечо зеленым глазом
Она взглянула — и на мне
Одежды вспыхнули и разом
Испепелились.
В глубине
был греческий диван мохнатый,
вино на столике, гранаты
и в вольной росписи стена,
Двумя холодными перстами
По-детски взяв меня за пламя:
«Сюда» — промолвила она.
Без принужденья, без усилья,
Лишь с медленностью озорной,
Она раздвинула, как крылья,
Свои колени предо мной.
И обольстителен и весел
Был запрокинувшийся лик,
И яростным ударом чресел
Я в незабытую проник.
Змея в змее, сосуд в сосуде,
К ней пригнанный, я в ней скользил,
Уже восторг в растущем зуде
Неописуемый сквозил,
Как вдруг она легко рванулась,
Отпрянула и, ноги сжав,
Вуаль какую-то подняв,
В нее по бедра завернулась,
И полон сил, на полпути
К блаженству, я ни с чем остался
И ринулся, и зашатался
От ветра странного. «Впусти» —
Я крикнул, с ужасом заметя,
Что вновь на улице стою
И мерзко блеющие дети
Глядят на булаву мою.
«Впусти», — и козлоногий, рыжий
Народ все множился. «Впусти же,
Иначе я с ума сойду!»
Молчала дверь. И перед всеми
Мучительно я пролил семя
И понял вдруг, что я в аду.

Иван Елагин