Ошибка Перикла

Безлюдный лес стал свидетелем их любви — такой, будто они в первый раз узнали друг друга. Лес, да, может быть, еще и боги, благосклонно и понимающе взирающие на них с небес. Белокожей нимфой, выброшенной на берег, билась под Периклом Аспасия, но тот, столь же искусный в любви, сколь и в публичных речах, умело отдалял концовку, давая любимой возможность несколько раз взлететь на сладкий Олимп любви. Но наступил миг, когда сдерживать себя у Перикла уже не было никакой мочи. О, счастливая, высшая точка телесной близости, за которой неотвратимо следуют опустошение и пресыщенность! Правильно поступили боги, устроив людей так, что все на этом свете, даже любовь, имеет свой предел. Иначе те только и делали бы, что совокуплялись. Представив это, Перикл засмеялся. Удивленным взглядом Аспасия потребовала объяснения, что его и вовсе развеселило.

— Просто у меня в голове какие-то детские мысли. Если бы любовь длилась нескончаемо, некогда было бы заниматься политикой. И всем остальным тоже.

— Подмечено точно. Можешь сказать об этом во всеуслышание в народном собрании, — улыбаясь, предложила Аспасия. — Твои противники, несомненно, призадумаются. Впрочем, они тут же заявят, что это я так развратила тебя.

Странно, но в это мгновение перед глазами Перикла ни с того ни с сего возник толстогубый уродец Сократ, которого природа наделила острым, беспощадным умом. И почти тотчас Перикл понял, почему. С головой зарывшись в траву, он вдруг поймал ноздрями, как от зеленых сочных стеблей исходит сладковатая, еле уловимая прикорневая прель — аромат тлена и разложения, отчего на сердце у него опять стало неспокойно. Он пытливо посмотрел на жену, колеблясь, поделиться с ней своим беспокойством или нет — ведь Аспасия наверняка еще переживает их недавнюю неистовую близость. Решился все же.

— Давеча на Акрополе Сократ, кстати, считающий себя твоим учеником, сказал, что Афины напоминают ему спелое яблоко, внутри которого притаилась червоточинка. Но что он под сим разумеет, не пояснил. С тех пор я с ним не виделся, однако время от времени его слова приходят мне на ум. Разные, конечно, у меня догадки, но…

— Он мудр не по годам, этот сын каменотеса и повитухи, — осторожно заметила Аспасия.

— И кусюч, как слепень в летний день, — недовольно сказал Перикл. — Боюсь, что когда-нибудь его, въедливого и несносного, афинский демос просто прихлопнет.

— Сократ стремится к истине. Он отыскивает ее у себя в душе и в душах других. Но ты, Олимпиец, хочешь докопаться, что стоит за его наблюдением. Верно?

— Да, — сказал Перикл, — это так. Афины сейчас могущественны, как никогда. Нашему флоту нет равных. Я постарался обеспечить войско жалованием. Как, впрочем, и всех остальных свободных афинян.

— Но их горстка, — возразила Аспасия. — В твоем родном городе, да и всей державе, гражданином является лишь каждый двадцатый. Это капля в море. Я уж не говорю о «телах», но метэки[81], к числу коих принадлежат многие достойные люди, тоже бесправны, как последние рабы. Ты вправе обидеться на меня, Олимпиец, но мне кажется, главную свою ошибку ты сделал около двадцати лет назад, когда афиняне впервые приветствовали тебя как своего вождя. Первое, что ты предложил народному собранию, это резко, жестоко ограничить гражданский список. Теперь на место в нем мог рассчитывать лишь сын гражданина и дочери гражданина. Наверное, тебе будет больно и неприятно, но я еще раз напомню, что твой собственный сын, рожденный от чужеземки, всегда будет в Аттике свободным изгоем, по существу — никем. Разве это справедливо?

— За такие речи ты заслуживаешь остракизма, — усмехнулся Перикл, но крупные голубые глаза его были невеселы.

— Представь, о, любимый Перикл, над Афинами сгустились тучи. Надо ли ожидать отваги и самопожертвования от тех, кто на этой земле не по своей воле чужой? Защищаются тогда, когда есть что защищать.

Перикл молчал. Он всегда умел выслушать собеседника, ему был интересен непредвзятый взгляд со стороны. Он верил Аспасии, как самому себе. Но он знал и другое: засевать поле и смотреть, как его засевают, не одно и то же.

— Не хочу льстить, но близкие и далекие потомки помянут тебя добрым словом уже потому, что ты всегда был благородным и справедливым по отношению к своим врагам. Да, ты радеешь о народном благе. Ты хочешь, чтобы у каждого на столе был кусок сытного хлеба и миска вкусной похлебки. Чтобы каждый афинянин получал в день хотя бы несколько оболов. Но как? Забота государства о народе превратилась в его прикармливание. Знаешь, когда рыбак хочет приманить к себе карасей со всей реки, он горстями бросает в тихую заводь хлебные крошки. Нечто подобное происходит и в Афинах. Ты сам безупречно честен и желаешь, чтобы такими же были и все остальные. Ты мечтаешь искоренить корыстолюбие, мошенничество, воровство. Но опять-таки — как? Всеобщее доносительство превратилось в болезненную манию целого народа. Полстраны ходит в судьях и сикофантах, а вторая половина отбивается от справедливых и несправедливых обвинений, вымогательств и угроз. Шутка ли, в одной гелиэе — шесть тысяч судей.