Ошибка Перикла

И сторонники Перикла, и его враги были само внимание. Ни несогласных криков, ни ядовитых реплик, ни гула возмущения или одобрения, каковые обычно сопровождали речи других ораторов, на сей раз не раздавалось. Лишь спартанский посол Агесандр что-то шепнул на ухо Рамфию.

Перикл не взывал к чувствам афинян. Он точными, логически безупречными мазками рисовал перед ними картину того, во что выльется открытое противостояние со Спартой. Да, у пелопоннесцев лучшее в Элладе сухопутное войско. Преимущество же Афин — в ее многочисленном флоте, в высочайшем искусстве мореходства, которым с наскоку овладеть нельзя. Если лакедемоняне вторгнутся в Аттику, взамен они получат морскую экспедицию вдоль берегов Пелопоннеса с опустошением прилегающих земель, что для такой бедной страны, как Спарта, у коей государственная казна пуста, обернется крахом. А Аттика не ограничивается собственно материковой Аттикой, к ней еще относятся и острова, куда врагу, не имеющему кораблей, ни за что не добраться. Война всегда требует немалых денег, а их у Афин более чем достаточно. Афиняне готовы допустить мегарян на свой рынок, предоставить им гавани лишь в том случае, если Спарта сделает такой же жест по отношению к афинянам и их союзникам, коих она сейчас нещадно изгоняет из своих пределов. Пусть с таким ответом, если собрание не возражает, послы и уезжают домой. А последняя возможность избежать войны — третейский суд. Но, к великому сожалению, лакедемоняне о нем и слышать не хотят.

— Войны мы не начнем, но в случае нападения будем защищаться, — заявил Перикл, слегка прищурив крупные голубые глаза. — Это — справедливый и достойный нашего города ответ. И чем охотнее мы примем вызов, тем менее яростным будет нападение врагов. Помните, что там, где величайшие опасности, там и величайшие почести для города и для каждого отдельного гражданина. Наши отцы выдержали натиск мидян (хотя и начали войну, не обладая столь великим средствами нашей державы, как мы, и им даже пришлось бросить свое имущество), и изгнанием Варвара, и тем, что возвысили нашу державу до ее теперешнего величия, они обязаны более своей мудрости, чем слепому счастью, и более своей моральной стойкости, чем материальной силе. Мы должны быть достойны наших предков и всеми силами противостоять врагам, с тем чтобы передать потомству нашу державу не менее великой и могущественной.[161]

Афиняне в который раз поразились мудрости своего вождя, которому чужды были азарт и горячность. Лучше, чем он, никто не смог бы ответить Спарте. А в соперники Периклу годится, пожалуй, лишь само время, о котором Фалес, говоря, что это самое мудрое на свете, выразился так: «Одно оно уже открыло, другое еще откроет». Наверняка осталось недолго ждать, пока время распорядится насчет «границ мисийцев и фригийцев».[162]С тем и разошлись с Пникса: афиняне по домам, спартанские послы — на ночлег в пританей, а утром уж и восвояси.

Перикл покидал Пникс в сопровождении стратегов Клеопомпа, сына Клиния, Протея, сына Эпикла, Каркина, сына Ксенотима и поэта Софокла, которому должность стратега тоже была знакома.

— Вряд ли спартанцам понравится наш ответ, — невесело произнес Софокл. — Стало быть, война близко-близко.

— Другого выхода, любезный Софокл, просто-напросто нет, — ответил Перикл. — Согласиться с претензиями лакедемонян — значит признать себя виновными, другими словами — вынужденно погрешить против истины. Пойти на уступки означает проиграть войну, еще даже не обнажив меча.

— Мы сильны как никогда, — заносчиво, будто рядом с ним находились не друзья, а враги, заметил Протей. — Вдумайтесь-ка: у нас триста боевых триер! Тринадцать тысяч гоплитов — я не принимаю в расчет тех, кто служит в крепостных гарнизонах! Лучников — около двух тысяч, конников — тысяча двести! Столь неприступных защитных сооружений, как наши «Длинные стены», Фалерская, да еще вокруг Пирея стена, Эллада еще не знала — сто семьдесят восемь стадиев, практически всюду охраняемых шестнадцатью тысячами воинов! А войско союзников, на которое мы вправе рассчитывать? Нет, друзья, лакедемонянам не поздоровится.

— Ты, Протей, еще молод и излишне запальчив, — мягко укорил военачальника Перикл. — Я уже говорил в собрании, что мы, несомненно, сейчас сильнее и богаче наших отцов и дедов.

— Позволь уточнить, благороднейший сын Ксантиппа, сколько у нас на Акрополе чеканного серебра? — поинтересовался Клеопомп.

— Не менее шести тысяч талантов. Прибавь к этому золото и серебро в слитках, даренные городу в разные годы, храмовую утварь, трофейные драгоценности — это еще пятьсот талантов. И все же…

— Что — все же? — вопросил Софокл, всегда чутко улавливавший настроение своего друга.

Перикл остановился, обратив на поэта долгий испытующий взгляд.

— Когда-то и милетцы были храбрыми…[163]Мне вовсе не хочется, чтобы через какое-то время это изречение было применимо и к Афинам.

— Ты боишься, что Спарта одержит верх?