(В первый день) я заметил, что моя кожа стала нежной, как шёлк, и как–то по–особому светилась, золотистым светом. Я брился, и каждый раз, когда я пытался провести бритвой, она проскальзывала. Я сменил лезвия, но это не помогло. Я потрогал своё лицо. Чувство осязания было другим, а также то, как я держал лезвие. Особенно моя кожа — моя кожа была нежной как шёлк и светилась таким золотистым сиянием. Я не стал относить это на счёт чего бы то ни было; я просто наблюдал это.
(На второй день) я впервые почувствовал, что мой ум находится в «расцепленном состоянии», как я это называю. Я был в кухне наверху, Валентина приготовила томатный суп. Я посмотрел на него и не понял, что это такое. Она сказала мне, что это томатный суп, я попробовал его и осознал: «Вот какой вкус у томатного супа». Потом я проглотил суп и тогда вернулся к этому странному состоянию ума — хотя «состояние ума» здесь не подходит; это было состояние «не ума» — в котором я снова забыл. Я снова спросил: «Что это?» И она снова сказала, что это томатный суп. Я снова попробовал его. Снова я проглотил его и забыл. Я сколько–то поиграл с этим. Тогда это было так странно для меня, это «расцепленное состояние»; теперь оно стало нормой. Я больше не провожу время в грёзах, беспокойстве, концептуализации и прочих видах мышления, как это делает большинство людей, когда они находятся наедине с собой. Мой ум теперь задействован только тогда, когда он нужен, например, когда вы задаёте вопросы или когда мне надо починить магнитофон, или что–то типа того. Всё остальное время мой ум находится в «расцепленном состоянии». Конечно, теперь память вернулась ко мне — сначала я потерял её, но теперь она вернулась, — но моя память находится на заднем плане и вступает в действие только при необходимости, автоматически. Когда она не нужна, здесь нет ума, нет мысли, есть только жизнь.
(На третий день) друзья пригласили себя ко мне на обед, и я сказал: «Ладно, я что–нибудь приготовлю». Но я почему–то не мог как следует ощущать запах и вкус. Я мало–помалу осознал, что эти два чувства трансформировались. Каждый раз, как какой–нибудь запах проникал мне в ноздри, он раздражал мой обонятельный центр практически одинаковым образом — исходил ли он от самых дорогих духов или от коровьего навоза — раздражение было одно и то же. И потом, каждый раз, пробуя что–то на вкус, я ощущал только основной ингредиент — вкус остальных ингредиентов медленно приходил следом. С того момента духи потеряли для меня всякий смысл и пряная пища перестала нравиться. Я мог ощущать только преобладающие специи — чили или что–то такое.
(На четвёртый день) что–то произошло с глазами. Мы сидели в ресторане «Риалто», и я ощутил потрясающее чувство зрительной перспективы, как в вогнутом зеркале. Вещи, которые двигались по направлению ко мне, как будто входили в меня, а вещи, отдалявшиеся от меня, казалось, появлялись изнутри меня. Для меня это было такой загадкой — мои глаза как гигантская камера, которая меняет фокус без моего вмешательства. Теперь–то я привык к этой загадке. Я теперь так и вижу. Когда ты меня возишь в своей «мини», я как кинооператор, перемещающий свою тележку, и машины, едущие по встречной полосе, движутся внутрь меня, а те, что нас обгоняют, выезжают из меня, а когда мои глаза на чем–то фиксируются, они фиксируются с абсолютным вниманием, как камера. И ещё о моих глазах: когда мы вернулись из ресторана, я пришёл домой и посмотрел в зеркало, чтобы разглядеть, что такое с моими глазами, как они «зафиксированы». Я долго смотрел в зеркало и обнаружил, что у меня не моргают веки. Полчаса или три четверти часа я смотрел в зеркало — и так и не моргнул. Инстинктивное моргание прекратилось — и так обстоит дело и до сих пор.
(На пятый день) я заметил изменения слуха. Когда я слышал лай собаки, он зарождался внутри меня. То же самое было с мычанием коровы, гудком поезда — внезапно все звуки стали возникать как будто внутри меня — они появлялись изнутри, а не снаружи — и так до сих пор.
