Ошибка (СИ)

- Спасибо.

И он улыбается в ответ.

Малия не знает, когда он становится не главной, но нужной теперь уже частью; когда берет шпатель из простых слов и выравнивает края-стены; когда открывает в груди дверь и заходит без стука. Крис помогает, да.

Но пустота ночами стены монолитные дробит все равно. Ему не заполнить, потому что Стайлз внутри. И тот, кого он после себя оставил. Малия боится, что к нему привыкнет, что он забьется гребанной необходимостью, кислородом, без которого умирают.

У нее дыра вместо сердца в форме Стайлза и их ребенка. Которого не должно было быть.

Она убегает ночью. Без сапог, куртки и Криса. Врывается в тьму, под дождь и бежит, бежит вперед, а, может, назад, но не останавливается, не оглядывается, сбивая ступни, разрезая трещинами на асфальте. Убегает и совершает очевидную в фатальности ошибку: сталкивается с Волчицей. Нос к носу, и ретироваться, конечно, не успевает. Там, в Мексике, была не она, но вряд ли уже скажет об этом Крису.

- Я следила за каждым твоим шагом, милая, - у нее оскал, не улыбка. - И я дала тебе достаточно времени, чтобы попрощаться с щенком.

Малия рычит, выпускает когти, потому что она сука, потому что гнить под землей должна.

- А еще этот мальчишка. Стайлз. Кажется, это его?

Клетчатая рубашка летит в руки, и Малия успевает уловить, почувствовать, вспомнить, пока дождь не заглушает.

(запах).

Она бросается вперед, рвет, полосует грудь, руки, на секунду заминается и в следующую разбивает стену, рушит, осыпаясь сколотыми краями, как бетон.

Плечо вывихнуто наверняка, но она поднимается и снова рычит, сквозь боль, которая через кровоточащие края, через Стайлза, через весь ее картонный мир.

- Не стоит недооценивать бесспорную силу простой человеческой любви.

Мать (черт) прижимает к стене, обхватывая горло, смотрит в глаза (голубые, как у Питера).

- Ты не убьешь его, потому что я прикончу тебя раньше, - Малия вырывается, скрипит клыками, еще немного - и пена пойдет.

- Поздно, милая.

И усмешка - последнее, что видит ясно, потому что мать вкручивает когти в живот, сжимает, впиваясь - это уничтожает.

А потом она чувствует, как он внутри толкается. В первый раз. Это спутать ни с чем другим невозможно. И вдруг понимает.

У нее глаза святятся ярче, сил хватает, чтобы поднять руку, чтобы вцепиться, озвереть, рвать медленно, но верно. Чтобы убить.

И они падают почти одновременно, глядя друг другу в глаза (мертвые). Кровь по губам стекает и разбивается об асфальт будущим, которого априори нет.

Малия воет койотом, в последний раз, на последнем вздохе.

И в тишине слышит,

как альфа ревет в ответ.

========== спасает ==========

Комментарий к спасает

Читать под SYML ‘Where’s My Love’

Каталка бьется колесами о плитку, и все, что следует знать, умещается в папку с надписью “история болезни” и состоянием терминальным, когда фактически жив, но теоретически мертв.

В Малии человека больше, чем койота, хотя бы на одного, с родинками и медовой радужкой глаз, но раны он не залижет, по зову волчьему не придет, не узнает.

Пятерню обжигает горячее дыхание, то, которое альфы, которое без слов, которое “борись, Малия, прошу”.

- Не говори ему, Скотт. Не говори Стайлзу, - она шепчет надрывисто, больно, на изумление врачам, сердца уже не слышащим.

И рука выскальзывает, теряется, исчезая за металлическими дверьми. А затем пропадает она, с изоэлектрической линией на экране, прямой, как глухие белые стены.

Вокруг темнота, и никакого пресловутого света, о котором треплются пережившие смерть. Ничего в принципе. Думает, что вот-вот появится он, вырастет, будто из-под земли, протягивая мертвые ладошки с разрывающим тишину “мама”. Но дотянуться не сможет, взять, обнять, сказать, что все позади, потому что в тьму вросла, частью стала, обездвиженная,

потому что не выйти отсюда.

А потом слышит, как Скотт, почти над ухом, скулит, будто пес, не альфа:

- Вернись, Малия, пожалуйста, вернись к нам,

ко мне.

И это толчок. Это цепями сковывает, из тьмы вырывая. Это заставляет глаза открыть и зарычать, за грудь цепляясь, обрывая провода, трубки, смерть.

Малия дышит хрипло, прерывисто и смотрит перед собой в глаза, которые мукой горят, на губы, которые в улыбке растягивает, на него всего, который рядом сидит и молится, благодарит, что услышал, что, господи, просто был с ней.

- Сколько… - голос не ее, чужой, и она будто снова учится говорить.

- Двадцать один. Двадцать один день прошел, - у Скотта, напротив, знакомый, тот, что звал, что держал, что назад вернул. Голос альфы, только бесцветно-усталый.

- Где мы?

- Дома.

И это - в Стайлзе, родном, с привычным гнездом на голове, приоткрытым ртом и нелепыми конечностями, которые оплетают широкие подлокотники кресла и всего его. В Стайлзе, который спит здесь, в самом углу, рядом.

- Он знает. Прости, - Скотт перехватывает взгляд, смотрит на друга, который отец-не-отец, потому что сам еще ребенок, потому что засыпает, только когда Лидия шепчет, что кошмар, сон, неправда, потому что боится, что снова потеряет.

- Скотт?..

- Он жив, Малия, с ним все в порядке.

И она чувствует впервые, что все на своем месте, что так и должно быть.