Ошибки рыб

— Для полосы мы тебе костюмчик стибрим, — сказал он. — Ток не твоя забота. Наши проблемы. А куда — узнаешь. На Большую землю. В центр руководства подпольем. Только теперь уж тебе попадаться будет нельзя. Да ты не бойся, спрячут тебя, проживешь. Нам отсюда надо кое-какую информацию выдать на волю.

Я молчала.

— Вот и договорились, — сказал Петр.

Мы встретились в ночном сарае неподалеку от вышки. То был день неведомого нам нового праздника, многие наши стражи были под мухой, парни на вышке крутили музыку и хохотали. Я долго лежала в сухой траве за бараком, видела, как надо мной наливается небо тьмой, а звезды светом, видела множество спутников, шнырявших туда и сюда по торным траекториям, видела болиды и какие-то два летядла, то ли достижение авиации с космонавтикой, то ли летающие тарелки. От неба веяло холодом, холодом тянуло от земли, меня знобило. Пятеро уже ждали меня в сарае, шестой вошел за мной. Шестой нес тючок, он мне его бросил, я в темноте увидела, как блеснули его зубы, и он шепнул мне: «Надевай!»

Я натянула комбинезон.

— Противогаз потом, — сказал шестой.

Я случайно задела его колючую небритую щеку и подивилась, какая она теплая в этой холодрыге.

Мы молчали. Один стоял у крошечного оконца, глядел куда-то во тьму в сторону гор или холмов, которых и видно-то не было. Он был сутулый, немолодой, длинноносый, основательный, уверенность его передавалась всем, и я тоже ее чувствовала. Сидящий у двери маленький, толстенький, в драной куртке, охрипший напрочь, прохрипел тихонько:

— Ты не куришь?

— Нет, — отшепталась я.

— Счастливая.

Стоящий у окошка обернулся к нам:

— Пора.

Парни на вышке по-прежнему хохотали, тарабанила музыка. Мы прокрались мимо вышки, пригнувшись, миновали канаву и очутились перед первым рядом проволоки.

— Ну, прощай, Аля, с Богом, — сказал Петр. — Я первый.

Я еще ничего и понять не успела, он уже лег на проволоку, его ударило сразу, у меня сердце не успело зайтись как следует, а он был уже мертвый. Я не могла шагу шагнуть, они тащили меня и подталкивали, Петр лег лицом вниз, и мы шли по его спине. Тогда только до меня дошло, почему их было шестеро: проволока была в шесть рядов. У шестого ряда молодой, светловолосый, последний, еще живой, быстро шепнул мне:

— Противогаз надевай.

Я прошла и по его трупу тоже, уже в противогазе, едва различая, задыхаясь, затем поползла по серебрящейся во тьме гиблой земле, кажется, вместо десяти метров отмахав двадцать. Потом встала на колени, стащила комбинезон и чертов намордник и поползла налегке, глядя на холм или гору на востоке. Сигнальный огонь то вспыхивал, то гас, промежутки были большие, но я почти не сбивалась с курса и, только добравшись до первых деревьев, остановилась в растерянности, меня колотило, зубы стучали, руки ходили ходуном. Огонь мелькал там, вдалеке, я шла, меня встретили в глубине леса, посадили в маленький бесшумный вездеход. Мы ехали и ехали, а меня все трясло, я не могла расцепить губы, но уже плакала, это было отвратительно — плакать молча, и я ломала руки, теребила пальцы. Сидевший рядом со мной погладил меня по голове. Шофер вездехода, не оборачиваясь, через плечо передал ему плоскую защитную фляжку, я глотнула, ожог, вот и дар речи ко мне вернулся.

— Как тебя зовут? — спросил сидящий рядом.

— Аля.

— Нет, на самом деле.

— Аля меня зовут.

— Оставь ее, — сказал шофер, — они все говорят одно и то же.

ВИОРЕЛ

Шампанское мерзло в серебряных вазах, наполненных химическим холодом…

В. Ф. Одоевский

А если мир не рассыпанная головоломка, а бульон, в котором безо всякой системы плавают какие-то куски, и вот время от времени они по случайности склеиваются друг с другом, образуя нечто целостное? А вдруг все, что существует, это фрагменты, недоноски, выкидыши […] недоконченные эскизы, нечаянные наброски…

Станислав Лем

Эти записки для всех предназначались мне.

Листовки, белые листки принтера с кратким текстом посередине и подписью внизу (нечитаемой почти, кроме первого V и последнего L), попадались мне, возникали в весеннем воздухе университетских улочек, мелькая то на водосточной трубе Библиотеки Академии наук, то на навеки запертой, ведущей неведомо куда обшарпанной двери, то на стволе лиственницы возле института Отта.

ЧЕМ МЕНЬШЕ СТУЛЬЕВ,

ТЕМ БОЛЬШЕ ТАНЦЕВ

Таково было первое послание.

Или прокламация.

Не скрою, увидев через день маячащее в утренней дымке послание второе, я с радостным ожиданием перебежала улицу, чтобы прочесть:

ПОБЕДИТЕЛЕЙ

НЕ ЗНАЮТ