Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Для Мандельштама ориентально окрашенная тема «враждебной человеку социальной архитектуры» и «казнелюбивых владык»[385], намеченная в «Гуманизме и современности» (1922), армянских стихах и заключающем «Путешествие в Армению» фрагменте о царе Аршаке и персидском тиране Шапухе, «неожиданно названном ассирийцем»[386], возникает применительно к Сталину уже в переданном Э.Г. Герштейн разговоре поэта с ее отцом («десятник, который заставлял в Египте работать евреев»[387]). Окончательно – по мере знакомства с (пользуясь формулировкой Авербаха в передаче Ставского) «„азиатскими методами И.В. Сталина" (в смысле жестокости, хитрости)» – она закрепляется за вождем к 1933 году. Как и для крестьянских поэтов, «выходом» для Мандельштама служат стихи: в ноябре 1933 года эта тема кульминирует в антисталинской инвективе – стихотворении о «кремлевском горце».

Только что Мандельштамом закончен «Разговор о Данте», посвященный итальянскому поэту-политику и его главному тексту, где, по словам М.Л. Лозинского, «устами обитателей загробного мира он произносит хулу и хвалу своим современникам или же сам, прерывая рассказ, обращает гневное слово к живым, к императору Альберту, к папе Иоанну, к Италии, к Флоренции, к другим городам, изобличая недостойных»[388]. «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности», – констатирует Мандельштам, соединяя таким образом опыт политически ангажированной поэзии Данте с актуальной для него в тот момент русской традицией «гражданской» поэзии, связанной с именем Некрасова. Новейшим примером обращения к этой традиции становятся для Мандельштама, как мы видели, стихи Клюева «Клеветникам искусства». В своем собственном творчестве он идет дальше, целиком погружая новые тексты в синхронный политический контекст.

В октябре 1933 года Троцкий публикует статью, где впервые утверждает невозможность внутрипартийного компромисса: «Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой»[389]. Написанная на фоне последствий эскалации террора 1932-1933 годов[390], антисталинская инвектива рассматривается Мандельштамом, и ранее сближавшим поэзию с «военным делом»[391], а сейчас проецирующим на себя образ Данте как активного поэта-политика, как прямое политическое действие. Оно призвано служить не литературным, но биографическим ответом на тот моральный кризис писательства, о котором он говорил сексоту ОГПУ в июле 1933 года («Литературы у нас нет»). Шестью годами ранее типологически сходная кризисная ситуация была описана (применительно к судьбе Есенина) Эйхенбаумом, писавшим о том, что поэту «нужно было сделать поступок, о его переплескивании из литературы в жизнь» («<…> вместо поэзии мы имеем что-то другое, может быть, не менее ценное: следы <…> огромного морального напряжения»)[392]. Эквивалентом самоубийственного[393] физического действия («поступка») для Мандельштама (как и для Эйхенбаума) служат слова «страшной иронии <…> или страшного гнева»[394], фактически сигнализирующие о внелитературной природе текста.

Параллельно созданию и сознательно пренебрегающему всякой осторожностью чтению антисталинского стихотворения вслух почти случайным людям[395] Мандельштам ищет возможности уже буквальной реализации жеста из того же, что и стихотворная инвектива, архаического арсенала, освященного классической традицией, – пощечины А.Н. Толстому. Хронологическая разнесенность причины (участия Толстого в не удовлетворившем Мандельштама товарищеском суде над Амиром Саргиджаном в сентябре 1932 года) и следствия (физического наказания Толстого, пути к осуществлению которого Мандельштам ищет осенью – весной 1933^_1934 годов[396]) показывает знаковую природу этого, по меткому определению Г.Э. Сорокина, «литературного дела на психологической подкладке»[397]. Если оскорблением Сталина Мандельштам разрубал гордиев узел своих, полных мучительной «раздвоенности и вечных метаний»[398], отношений с режимом, то публичное оскорбление действием Толстого, как фигуры персонифицирующей для поэта враждебный ему мир аморальной «разрешенной литературы», становилось одновременно кульминацией и точкой в его многолетнем противостоянии писательскому истеблишменту и предельно актуализировало гибельный дуэльный подтекст принципиальных для мандельштамовской автопроекции Данте слов о «чисто пушкинской камер-юнкерской борьбе за социальное достоинство и общественное положение поэта». Оба жеста были беспрецедентны для тогдашнего социума и заключали в себе очевидную – в том числе для самого Мандельштама – перспективу уголовного преследования[399].

Таков контекст, определяющий круг источников, стилистику и прагматику антисталинского стихотворения Мандельштама.

17