Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Эпиграмма Талова на Эфроса не была приведена при публикации его дневника; при обнародовании дополнительных мандельштамовских материалов из архива Талова его вдова вновь уклонилась от ее полного воспроизведения, ограничившись пересказом последних двух строк как «колкости в адрес Эфроса»[426]. Полный текст увидел свет лишь в 2015 году:

Что «Профили», Абрам, у вас
Милы, скажу без сожаленья,
Но, к сожаленью, Ваш en-face
Внушает чувство омерзенья[427]

.

Опасения М.А. Таловой понятны: эпиграмма на Эфроса, несомненно, может быть отнесена к текстам, выходящим за рамки конвенционального остроумия и содержащим оскорбительные выпады ad hominem (выслушав ее, Мандельштам недаром констатировал личную неприязнь автора к Эфросу[428]). Можно предположить, что именно в контексте обсуждения допустимой в границах жанра резкости речь зашла о метаописательном тексте Баратынского «Эпиграмма», написанном и впервые опубликованном в 1827 году:

Окогченная летунья,
Эпиграмма хохотунья,
Эпиграмма егоза,
Трется, вьется средь народа
И завидит лишь урода,
Разом вцепится в глаза[429]

.

Текст Баратынского, отмеченный употреблением простонародной и бранной лексики (егоза, урод), строится на неожиданной зооморфизации внешне «легкой» и вроде бы безобидной эпиграммы как опасно острой (окогченной), способной нанести адресату нешуточный ущерб (вцепиться в глаза) и – одновременно – имеющей самую широкую («народную») среду обитания. Характерно также, что ответ Мандельштама, заявляющего Талову, что никогда не работал в подобном жанре, имплицирует в контексте их разговора опыт создания эпиграмм такого рода как потенциально привлекательный для поэта. Текст о Сталине следует «рецептуре» Баратынского.

Представление о части имевшегося поэтом в виду «народного» круга читателей/слушателей мы можем получить из реплики Мандельштама, относящейся к только что созданной инвективе и сохраненной памятью Э.Г. Герштейн: «Это комсомольцы будут петь на улицах! <…> В Большом театре… на съездах… со всех ярусов…»[430] Мандельштамовская локализация своего чаемого поэтически-политического триумфа (Большой театр Союза ССР – место партийных съездов и крупных собраний) заставляет исследователей (справедливо) говорить о «советских рамках», в которых поэт «мыслил антисталинскую инвективу»[431] и об общественной перспективе, в которой он видит свой текст частью повестки будущего партийного съезда (XVII, прошедшего 26 января – 10 февраля 1934 года)[432]. Между тем смысловой доминантой реплики Мандельштама является не столько указание на место будущего действия, сколько указание на его агентов – членов ВЛКСМ.

Ближайший интерпретационный контекст упоминанию «комсомольцев» дают уже сами «Мемуары» Герштейн, где (помимо цитированного нами места) комсомольцы упомянуты дважды – в связи со встреченным Герштейн в 1929 году в подмосковном санатории молодым человеком, который, «как и все хоть немного думающие в ту пору комсомольцы, был антисталинцем», и в связи со встречей с сыном Троцкого Львом в «компании комсомольцев»[433].

С явлением, получившим название «комсомольской оппозиции», Сталин столкнулся в середине 1920-х годов, когда значительная часть комсомольской молодежи поддержала оппозиционную платформу Л.Д. Троцкого, Л.Б. Каменева и Г.Е. Зиновьева. В частности, бюро Ленинградского губкома комсомола в начале 1926 года постановило, «что его большинство считает решения XIV съезда [партии, осудившего «ленинградскую оппозицию»] неправильными»[434]. Агитационная литература 1920-х, призванная бороться с троцкизмом, признавала популярность Троцкого (между прочим, «почетного комсомольца»[435]) среди молодежи, особенно вузовской[436]. Современный историк комсомольской прессы 1920-х годов пишет: