Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Напрямую ассоциированная с гражданской традицией некрасовская тема, оставшаяся в черновиках «Стихов о русской поэзии», выходит здесь на поверхность. Как показал Омри Ронен, голос Некрасова подкреплен у Мандельштама подтекстами из его стихотворений «В.Г. Белинский», «Дешевая покупка» и «О погоде»[449]. Два последних подтекста, на наш взгляд, выглядят не слишком убедительно, между тем первый – через тему пения литературой колыбельной «баюшки-баю» – оказывается органично связан с другим, неучтенным, некрасовским подтекстом, объясняющим метафору «молотка» и дающим ключ к прочтению всего мандельштамовского текста в его связи с антисталинской инвективой и очевидными для поэта последствиями ее чтения широкому кругу лиц.

Мы имеем в виду одно из поздних стихотворений Некрасова «Баюшки-баю». Написанное в дни предсмертной болезни 1877 года, оно мыслится поэтом как прощальное:

Непобедимое страданье,
Неумолимая тоска…
Влечет, как жертву на закланье,
Недуга черная рука.
Где ты, о Муза! Пой, как прежде!
«Нет больше песен, мрак в очах;
Сказать: умрем! конец надежде! —
Я прибрела на костылях!»
Костыль ли, заступ ли могильный
Стучит… смолкает… и затих…
И нет ее, моей всесильной,
И изменил поэту стих.
Но перед ночью непробудной
Я не один… Чу! голос чудный!
То голос матери родной:
«Пора с полуденного зноя!
Пора, пора под сень покоя;
Усни, усни, касатик мой!
Прийми трудов венец желанный,
Уж ты не раб – ты царь венчанный;
Ничто не властно над тобой!
Не страшен гроб, я с ним знакома;
Не бойся молнии и грома,
Не бойся цепи и бича,
Не бойся яда и меча,
Ни беззаконья, ни закона,
Ни урагана, ни грозы
Ни человеческого стона,
Ни человеческой слезы.
Усни, страдалец терпеливый!
Свободной, гордой и счастливой
Увидишь родину свою,
Баю-баю-баю-баю!
Еще вчера людская злоба
Тебе обиду нанесла;
Всему конец, не бойся гроба!
Не будешь знать ты больше зла!
Не бойся клеветы, родимый,
Ты заплатил ей дань живой,
Не бойся стужи нестерпимой:
Я схороню тебя весной.
Не бойся горького забвенья:
Уж я держу в руке моей
Венец любви, венец прощенья,
Дар кроткой родины твоей…
Уступит свету мрак упрямый,
Услышишь песенку свою
Над Волгой, над Окой, над Камой,
Баю-баю-баю-баю!..»[450]

Текст Некрасова построен на парадоксальном использовании тихого колыбельного звука «баю» в функции ономатопейной передачи резкого и зловещего стука костыля/могильного заступа. «В колыбельной, обращенной к умирающему поэту, прогнозируются его смерть и посмертное существование»[451]. Очевидно, именно эти запоминающиеся (особенно при чтении вслух, что существенно для Мандельштама, «неисправимого звуколюба», работавшего «с голоса» и ценившего звуковую природу стиха) звуки, чья «мучительность» усилена многократной редупликацией, имеет в виду поэт, упоминая «молоток» Некрасова, вколачивающий (в гроб?) гвозди. И у Некрасова, и у Мандельштама готовность к неминуемому концу и его ожидание («умрем! конец надежде!» – «Я к смерти готов») сочетаются с отчетливой уверенностью в некоем торжестве дела, которому служил и в каком-то смысле принес себя в жертву поэт («Уступит свету мрак упрямый, ⁄ Услышишь песенку свою ⁄ Над Волгой, над Окой, над Камой, ⁄ Баю-баю-баю-баю!..» – «Это будут петь комсомольцы на улицах!»). Решившийся на неизбежную гибель «за высокое племя людей» Мандельштам окликает в заветном, продолжающем линию «Стихов о русской поэзии», тексте умирающего собрата, своего предшественника на политой кровью ниве гражданской лирики.

19