Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Обстоятельства – чисто хронологически – сложились таким образом, что для Сталина весь этот казус оказался связанным не с причиной ареста Мандельштама, оставшейся ему неизвестной (и его не заинтересовавшей), а с нарушением информационной цепочки – сообщения об аресте «видных специалистов» Сталин, согласно принятым еще в 1931 году правилам, должен был получать не от Бухарина (или кого-то еще), а от руководства ОГПУ. Резолюция на письме Бухарина четко зафиксировала негативную оценку Сталиным именно этого факта. Можно с уверенностью говорить, что, с одной стороны, если бы Сталин узнал стихи Мандельштама, наказание, как и предполагал поэт, было бы гораздо суровее и, с другой, что если бы спецсообщение Агранова опередило письмо Бухарина, то исход дела был бы непредсказуем.

Ничего не зная об оскорбительных стихах (Бухарин о них также в тот момент не знал, а Пастернак, зная, разумеется, не упоминал), Сталин своей резолюцией, напоминающей о решении Политбюро 1931 года, поместил дело Мандельштама в контекст дел об антисоветских проявлениях у «спецев» – «старых мастеров» культуры и/или военно-технического хозяйства, чья высокая квалификация служила «реабилитирующим» обстоятельством при возможности использовать опыт и навыки незначительно провинившегося перед режимом человека в построении социалистической культуры или в военно-промышленной области. Вслед выбравшему местом жительства Воронеж Мандельштаму из Москвы была послана директива одного из руководящих сотрудников Культпропа ЦК ВКП(б) П.Ф. Юдина, называвшая поэта «большим мастером» и предписывавшая местной администрации «использовать его по мере возможности как культурную силу»[465].

О решившем его участь прямом вмешательстве Сталина в дело – звонке Пастернаку – Мандельштам узнал от жены, находившейся в Москве, в марте-апреле 1935 года. Несмотря на то что Пастернак (с разрешения секретаря Сталина А.Н. Поскребышева) не делал из звонка секрета и слухи о нем разошлись по литературной Москве, Мандельштамы ничего об этом не слышали. По воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, узнав из случайного разговора с Г.А. Шенгели о звонке Сталина, она отправилась к Пастернаку, который подтвердил рассказ Шенгели «до малейшей детали»[466]. Одновременно с получением в Воронеже информации о разговоре Сталина с Пастернаком Мандельштам вновь – после более чем годового перерыва – начинает писать стихи[467].

20

До сообщения Н.Я. Мандельштам о звонке Сталина поэт, судя по написанной по пути из Москвы в уральскую ссылку «басне» «Один портной…», построенной на каламбурном соединении «(высшей) меры» и «(портновской) мерки»[468], свой, против ожидания, мягкий приговор связывал с нервным срывом и суицидальной попыткой на Лубянке («С себя он мерку снял – И до сих пор живой»). В этой логике чердынский «прыжок» способствовал дальнейшему смягчению приговора[469]. Сведения о вмешательстве в дело Сталина меняли картину.

Теперь Мандельштаму было ясно, что, несмотря на то что он был арестован за оскорбительные для Сталина стихи, вождь лично способствовал смягчению его участи. По мысли поэта (которому, разумеется, не была доступна информация о направленной на сокрытие его текста тактике Агранова, приведшей в силу случайного стечения календарных обстоятельств к недовольству Сталина действиями ОГПУ), это случилось вследствие того, что «стишки, верно, произвели впечатление»[470]. Этот «литературоцентричный» ракурс подтверждал и в каком-то смысле провоцировал и выбор Сталиным поэта в качестве собеседника о деле Мандельштама. В сознании Мандельштама «милость» Сталина оказалась соотнесена с поэтическими достоинствами его стихов, которые Сталин – несмотря на всю их оскорбительность – сумел оценить. Судя по сохраненной памятью Н.Я. Мандельштам реплике («Почему Сталин так боится „мастерства"? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашаманить…»[471]), для Мандельштама было очевидно, что его «помилование» вождем непосредственно связано с официальной идеологией заботы о «мастерах». Возникновение этой отдающей дань «мастерам культуры» и оказавшейся спасительной для него идейной тенденции он склонен был объяснять имманентной «настоящим» стихам иррациональной силой, в существовании которой был убежден: «Поэтическая мысль вещь страшная, и ее боятся… <…> Подлинная поэзия перестраивает жизнь, и ее боятся…» – заявляет он С.Б. Рудакову 23 июня 1935 года[472] в разговоре, имеющем в виду, по нашему мнению, сравнительно незадолго до этого полученное известие об участии Сталина в его деле. Парадоксальным образом идея коммуникации со Сталиным, следы которой можно увидеть и в письме поэта Мариэтте Шагинян, и в донесении сексота ОГПУ (лето 1933 года), оказывалась реализованной: Сталин становился читателем — понимающим читателем! – Мандельштама. Эта утопическая конструкция меняла не только картину хода дела и вынесения приговора, но и всю картину мировосприятия поэта.