Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Заключительную речь Сталина на том же XVI съезде осмыслял в дневнике чуткий к теме «борьбы с „жидом”»[411] М.М. Пришвин. Жестокость Сталина также связывается им с национальным происхождением: «Вот человек, в котором нет даже и горчичного зерна литературно-гуманного влияния: дикий человек Кавказа во всей своей наготе»[412]. Близкий крестьянским поэтам В.Ф. Наседкин в 1932 году написал стихотворение «Буран», содержание которого резюмировал на допросе в НКВД в 1937 году:

Смысл, вложенный в это произведение, примерно следующий. Власть над народом захватили инородцы, которые попирают его национальные особенности. <…> Русская страна гибнет в результате политики инородцев[413].

В написанной от имени «русских писателей» анонимной антисоветской листовке, распространенной на Первом съезде писателей в августе 1934 года, специально подчеркивалась национальная принадлежность Сталина («недоучившийся в грузинской семинарии Иосиф Джугашвили (Сталин)»)[414]. Аналогичные настроения были характерны для самых разных кругов населения[415].

Сосед и приятель Мандельштама по Дому Герцена С.А. Клычков, в 1923 году отметившийся участием в антисемитском «деле четырех поэтов»[416], в марте 1930 года, вскоре после опубликования статьи Сталина «Головокружение от успехов», по сообщению сексота ОГПУ «Шмеля», в Доме Герцена

громогласно кричал, что «этот азиат – болван и он русских обмануть не сможет. Не купить ему больше крестьян лживыми и подлыми своими статейками. Никто уже ему не поверит»[417].

Известно, что еврейская тема неоднократно обсуждалась у Клычкова в присутствии других крестьянских поэтов (Клюева, Васильева), а также Мандельштама и его русских (Б.С. Кузин) или «славянофильствующих» (С.И. Липкин)[418] друзей и знакомых. Такие обсуждения, надо думать, шли в том числе и в антиинородческом/ антисоветском контексте, в общих чертах восстановленном в показаниях Клычкова 1937 года. В данной связи можно утверждать, что влияние этого литературного круга на содержание антисталинской инвективы не сводилось лишь к отброшенному Мандельштамом варианту строк 3-4 («Только слышно кремлевского горца, ⁄ Душегубца и мужикоборца» [I: 617]), а способствовало формированию общей тематической рамки всего текста, построенной на педалированных – в зачине и в финале – указаниях на национальную принадлежность адресата. Чутко идентифицированная Пастернаком как своего рода «подтема» «народного» антисемитского дискурса, эта рамка подтверждает наблюдение Н.Я. Мандельштам о том, что поэт «написал эти стихи в расчете на более широкий, чем обычно, круг читателей»[419].

Установка Мандельштама на нетрадиционную для него аудиторию формирует поэтику антисталинского текста. Его «лубочный» характер «агитационного плаката большой действенной силы»[420] (по зафиксированной на допросе в ОГПУ 25 мая 1934 года автохарактеристике поэта и характеристике Ахматовой) достигается нехарактерной для поэзии Мандельштама сниженной лексикой и образностью[421]. Соглашаясь с наблюдениями и выводами Е.А. Тоддеса, показавшего в монографической работе о стихотворении Мандельштама «его тесную связь с контекстом предшествующего творчества [поэта], особенно с „Четвертой прозой”»[422], заметим, что сама задача написания острополитического текста, оставляющего в смысле радикальности далеко позади ценимые Мандельштамом стихи Клюева «Клеветникам искусства», не могла не ощущаться поэтом как профессиональный вызов. Говоря Ахматовой о том, что сейчас необходимо писать гражданские стихи, Мандельштам добавлял: «давайте посмотрим, кто из нас с этим справится»[423].

К выбору Мандельштамом специфической стилистики и жанра, который в кругу поэта определялся как «эпиграмма»[424], может иметь отношение состоявшийся 18 октября 1933 года, во время, непосредственно предшествующее написанию антисталинских стихов, разговор с М.В. Таловым, отразившийся в дневнике последнего:

Я дал Мандельштаму прочитать написанную мною эпиграмму на А.М. Эфроса. Спросил О.Э., писал ли он когда-нибудь эпиграммы: «Никогда». Затем мы вспомнили блестящую эпиграмму Баратынского – «Эпиграмму хохотунью»[425].