Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Апеллировавшая к решению Политбюро ЦК ВКП(б) от 10 июля 1931 года (запрету арестовывать крупных специалистов без санкции ЦК) резолюция Сталина на письме Бухарина (фактически – на «деле» Мандельштама) помещала поэта в категорию литературных спецев — старых мастеров, чью квалификацию необходимо было использовать для воспитания новых кадров. Именно в соответствии с этой установкой (как мы помним по письму П.Ф. Юдина от 20 ноября 1934 года) инструктировал московский Культпроп воронежских товарищей относительно Мандельштама. Характерным примером этого подхода к поэту в Воронеже является история с несостоявшейся в местном журнале «Подъем» публикацией его стихотворения о погибших советских летчиках – «Не мучнистой бабочкою белой…».

Сам Мандельштам летом 1935 года остался недоволен этим стихотворением, называя его в присутствии Рудакова «подхалимским», считая «одой без достаточного повода к тому»[497] и противопоставляя «настоящим стихам», написанным им в Воронеже до этого «бодрого, мутного и пустого»[498] текста. Тем не менее – вероятно как раз в силу несомненной идеологической «благонадежности» и «простоты» – эти стихи были отобраны редакцией из предложенной Мандельштамом для публикации в журнале «Подъем» подборки. В амстердамском архиве Н.И. Харджиева был обнаружен корректурный лист с текстом стихотворения, извлеченный, как установили Томас Лангерак[499] и Г.А. Левинтон[500], из макета 6-го номера «Подъема» за 1935 год. В вышедшем в свет номере журнала вместо стихов Мандельштама напечатано стихотворение воронежского поэта Григория Рыжманова. Очевидно, в последний момент текст Мандельштама был снят редакцией «Подъема». При этом Мандельштам вел в журнале литературную консультацию и неоднократно публиковался как рецензент, выступая в качестве эксперта в области современной советской поэзии – в том же номере «Подъема», где не было напечатано мандельштамовское стихотворение, вышли две его рецензии[501].

Ситуация не выглядит противоречивой, если иметь в виду принципиальное для советских литературных инстанций различие между «старым мастером» (и потенциальным полем его использования) и актуальным советским автором. Мандельштаму как «культурной силе» (по определению П.Ф. Юдина) предоставляется право работать и/или публиковаться как сотруднику радио, театра, очеркисту, рецензенту– при этом реализуется его легитимная с точки зрения советской литературной идеологии прикладная функция «специалиста» и квалифицированного знатока культуры. В то же самое время его выступление в печати с (пусть вполне «выверенным» идеологически) оригинальным текстом не выполняет санкционированной властью экспертной функции, являя собой попытку проникновения в идеологически маркированную зону художественного творчества – и потому блокируется на стадии гранок.

Это положение остро переживается Мандельштамом:

В Воронеже я благополучен: должен писать книгу о городе, колхозные очерки, передачи о Гете, Павке («[Как закалялась] Сталь»), Платоне etc. объяснять всех музыкантов мира – для радиоконцертов, давать советы руководителям радиоцентра, исправлять для [воронежского] Большого театра переводы Шекспира Соколовского и Радловой, создавать итальянские песенки, сочинять на немецком и французском языках приветствие Коминтерну, режиссировать в театре, поддерживать связь театра с Союзом [писателей] <…> поддерживать неугасимо хорошее настроение, готовить собрание сочинений; при всем этом не мозолить глаза общественности, а быть в рамках вспомогательной работы, черновых ролей… —

с горькой иронией говорит он Рудакову 28 октября 1935 года[502]. Ироническая интонация маскирует здесь вовсе нешуточную цель Мандельштама, ради достижения которой и предпринимаются синхронные шаги вроде письма/заявления Минскому пленуму ССП, – полноценную ресоциализацию, «признание меня снова писателем»[503].

Ситуация осложняется тем, что, несмотря на изменение идеологических координат и полную политическую лояльность, литературного признания Мандельштам по-прежнему требует на своих условиях[504] — «писателем» в презираемом им смысле, автором «разрешенной литературы», «приспособленцем» он быть не может. Ни о каких компромиссах, возможных, скажем, для Клюева («Стихи из колхоза»), речь не идет.