Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Я не могу так: «посмотрел и увидел». Нельзя, как бык на корову, уставиться и писать. Я всю жизнь с этим боролся. Я не могу описывать, описывать Господь Бог может или судебный пристав. Я не писатель.

Я не могу так, —

заявляет он 2 августа 1935 года после неудачной попытки написать «колхозный» очерк[505]. Лишь внутренняя органичность вещей, их соответствие авторскому видению, не обусловленному внешним давлением, служит для Мандельштама залогом их ценности и действенности. М.Л. Гаспаров, анализируя авторские редакции «Стихов о неизвестном солдате» (1937), убедительно показал, как «в смене редакций „Неизвестного солдата" <…> мы видим каждое его [Мандельштама] движение навстречу советской современности, как под микроскопом. Ни приспособленчества, ни насилия над собой в этом движении нет – есть только трудная и сложная логика поэтической мысли»[506].

Для такого автора, еще и стигматизированного в качестве идеологически не вполне надежного «старого мастера», пропуск в «невспомогательную» (а потому особо контролируемую) область советской литературы не мог быть выдан на уровне редакции журнала «Подъем» или даже московского ССП – он требовал санкции политического руководства.

Именно инерционным сохранением принципиальной (идеологической) границы между социокультурными ипостасями Мандельштама – разрешенной («мастера»-наставника, переводчика[507]) и запрещенной (поэта) – объясняется поведение как редакции «Подъема», так и московских чиновников из ССП. Собственно «идейное содержание» и «стилистика» текстов имели при этом второстепенное значение. Это поняла бравшая на себя труд общения с московским ССП Н.Я. Мандельштам, после очередного обсуждения стихов Мандельштама с высказанными очередным функционером Союза стилистическими претензиями писавшая мужу:

Конкретный ответ – это вопрос о том, можно ли тебя сейчас печатать. Все разговоры о качестве – уклонение от ответа на основное: нужны ли вообще эти стихи? Я не понимаю, что такое «гудочки» плохо, потому что это уменьшительное. Я понимаю другое: мировоззренческий нравственный сгусток. Нужен он или нет. Входит он в действительность или нет[508].

Смущенный уменьшительным суффиксом в слове «гудочки» из стихотворения Мандельштама «Наушники, наушнички мои…» Н.А. Марченко, помощник ответственного секретаря ССП по творческим вопросам, не мог дать «конкретного ответа» на поставленный Н.Я. Мандельштам вопрос. Ответ на него мог дать только Сталин. Но такого вопроса перед ним никто не ставил.

22

30 мая 1936 года, после многомесячного перерыва в писании стихов, вызванного кризисом вокруг неудавшегося «колхозного» очерка и «подхалимских», по тогдашнему мнению самого поэта, стихов о погибших летчиках, Мандельштам возвращается к ним и исправляет последнюю строку в этой «последней [на тот момент] воронежской вещи»[509]: вместо

Шли нестройно – люди, люди, люди —
Продолженье зорких тех двоих

– Мандельштам пишет на отдельном листе Рудакову:

Последний стих:

…Шли нестройно люди, люди, люди…
Кто же будет продолжать за них?[510]

Специфическая конструкция с глаголом «продолжать» в контексте, имеющем в виду развитие в будущем неких идей и принципов (в данном случае тех, за которые отдали жизнь погибшие летчики), отсылает нас к двум недавним (по отношению ко времени исправления финала стихотворения) случаям аналогичного употребления этого глагола Мандельштамом: во-первых, к рецензии на стихи Г. Санникова, опубликованной в «Подъеме» (1935– № 5), которую Мандельштам заканчивает словами – «Партийная мысль должна быть не изложена, а продолжена в поэтическом порыве» (III: 203; пересказывая эту рецензию Рудакову, Мандельштам формулирует: «Поэты должны не излагать волю партии, а продолжать ее поэтически»[511]), а во-вторых, к фрагменту письма Мандельштама жене от 3 января 1936 года, где (в связи с написанием письма/заявления Минскому пленуму) говорится: «Мне кажется, ты еще не сделала достаточных выводов из данного моего шага и не научилась продолжать его в будущее» (III: 539). Как видим, все три случая связывает общий контекст «новой» (коммунистической/советской/партийной) идеологии, долженствующей, по мысли поэта, определять жизненную траекторию индивидуума и/или народа в целом.