Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Устоявшееся с легкой руки Н.Я. Мандельштам именование первого из этих текстов «Одой» не находит подтверждения в хранившейся у нее же авторизованной машинописи, в которой он назван «Стихами о Сталине». Это название присутствует во всех трех первопубликациях текста, восходящих к этой машинописи: в Slavic Review (1975. Vol. 34. № 4), в Scando-Slavica (1976. Vol. 22. № 1) и в дополнительном, 4-м томе Собрания сочинений (Paris, 1981). То же название («Стихи о Сталине») упоминает знакомый с (не дошедшей до нас) рукописью новой книги стихов, переданной Мандельштамом в ССП в 1937 году, П.А. Павленко в своей внутренней рецензии на нее[531]. Эдиционная традиция, сложившаяся при издании этого текста Мандельштама в позднем СССР/России, по необъяснимым причинам игнорирует авторское название[532]. В то время как сопоставление написанных друг за другом «Стихов о Сталине» (январь – февраль 1937) и «Стихов о неизвестном солдате» (март – апрель 1937) дает основания говорить о существовании у Мандельштама замысла некоего обращенного к современности поэтического диптиха и, разумеется, меняет наши представления о статусе «Стихов о Сталине» в поэтическом сознании Мандельштама. Смысловая соотнесенность двух текстов, убедительно продемонстрированная М.Л. Гаспаровым, оказывается подчеркнута автором и на формальном уровне – путем акцентированной корреляции заглавий. В прижизненном списке стихотворений Мандельштама 1937 года, соответствующем, как указывает А.Г. Мец[533], «Третьей воронежской тетради», «Стихи о Сталине» и «Стихи о неизвестном солдате» идут, соответственно, под номерами 1 и 2[534]. Возникновение «замещающего» авторское название и банализирующего прагматику текста «жанрового» имени для этих стихов («Ода») мы склонны связывать с сознательным стремлением Н.Я. Мандельштам разрушить композиционный замысел поэта и отдалить в сознании читателей и исследователей «Стихи о неизвестном солдате» (которые она, замалчивая часть текста, интерпретирует как «драгоценный противовес „Оде“»[535]) от «Стихов о Сталине». Актуальной задачей мандельштамовской текстологии является восстановление подлинного места «Стихов о Сталине» и «Стихов о неизвестном солдате» в основном корпусе произведений Мандельштама, позволяющее увидеть семантическое и композиционное единство поздних вещей поэта.

Эти масштабные поэтические композиции, несомненно, являются ответом Мандельштама на новые болезненные вызовы социальной реальности. Ответ этот продиктован, однако, не неприемлемым для него внешним давлением – от поэта никто не «требовал»[536] и не ждал стихов о Сталине (и, как мы видели по истории с «Подъемом», вообще стихов) – но внутренней необходимостью или, по слову М.Л. Гаспарова, «бессознательной <…> потребностью»[537].

Обращение к сталинской и военной теме происходит на фоне тяжелого душевного состояния Мандельштама – советский социум, к интеграции в который (прежде всего, в лице структур ССП) он так стремится, отторгает его. Отсюда – моменты (вообще свойственных ему) колебаний, когда Мандельштам ощущает тотальную зависимость своей биографической стратегии от вопроса признания стихов и бесконечное ожидание ответа от ССП как своего рода неволю. «Мором стала мне мера моя», – говорит он в стихах, отчуждающих его собственную поэзию («И свои-то мне губы не любы»)[538], и спустя три недели повторяет в письмах:

Сейчас я буду сильнее стихов. Довольно им помыкать нами. Давай-ка взбунтуемся! Тогда-то стихи запляшут по нашей дудке, и пусть их никто не смеет хвалить (III: 562).

Мне кажется, что мы должны перестать ждать. Эта способность у нас иссякла. Все что угодно, кроме ожиданья (III: 566).

Свидетельства о таких моментах, однако, единичны. После возвращения из Воронежа стратегия Мандельштама никак не меняется – свою жизнь он по-прежнему видит исключительно через оптику взаимодействия с ССП: