Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Смысловой акцент на будущем здесь принципиален: воронежское существование Мандельштамов описывается Рудаковым как «жизнь <…> в ожиданьи будущего»[512]. Будущее связывается Мандельштамом с продолжением сталинской «милости» – досрочным возвращением из ссылки или облегчением ее условий (разрешением на переезд в Старый Крым). «Поводов для возврата»[513], как именует Рудаков аргументы, к которым прибегал Мандельштам в коммуникации с Москвой, два – здоровье поэта и его новая литературная работа. Первое в рамках борьбы за улучшение условий может становиться у Мандельштамов предметом разного рода манипуляций («болеть, чтобы жить льготами»[514]) и одной из составляющих не чуждой поэту поведенческой поэтики скандала[515]. Второе, литературный труд, находится вне зоны каких-либо тактических уловок. Вера (периодически затухающая) в «зачет» в качестве «искупительного стажа» своих новых вещей лежит в основе возникшего после вмешательства Сталина в его дело убеждения Мандельштама «во всем видеть фабулу, фабульность своей судьбы»[516]. «Зачет» невозможен без обозначающей полную ресоцианизацию Мандельштама публикации его стихов. Отсюда – свидетельство Н.Я. Мандельштам о том, что «О.М. отчаянно пробивался в печать»[517], отмеченное, впрочем, интонацией некоторого отчуждения.

Судя по опубликованным к сегодняшнему дню документам, стратегия Мандельштама, направленная на то, чтобы непременно «себя поставить под контроль советской писательской организации»[518](что означало одобрение его новых текстов Москвой и, как ему виделось, его Главным читателем), воспринималась женой поэта как «навязчивая идея», контрпродуктивная в окружавшей их социополитической реальности. Впервые тема необходимости «перестать бороться» всплывает в письме Н.Я. Мандельштам к М.С. Шагинян от 31 октября 1934 года:

Мне кажется, что судьба – перестать бороться и захлебываться, как мы это делали всю жизнь. Больше сил нет, Мариэтта. Я всегда удивлялась живучести Мандельштама. Сейчас у меня этого чувства нет. По-моему пора кончать[519].

2 августа 1935 года, после неудачи с написанием очерка о поездке в колхоз, Н.Я. Мандельштам говорит Рудакову: «Ося цепляется за все, чтобы жить, я думала, что выйдет проза, но приспособляться он не умеет. Я за то, чтобы помирать…»[520] Наконец, на рубеже 1935^_193б годов в письме жене Мандельштамом была написана процитированная нами выше фраза о том, что она не сделала «достаточных выводов» из его письма Минскому пленуму и не умеет «продолжать его в будущее». Этот упрек был высказан в контексте обсуждения перспективы переезда в Старый Крым и московских хлопот Н.Я. Мандельштам, пытавшейся поставить перед ССП «вопрос о <…> печатаньи [Мандельштама] во всей глубине». В конце декабря 1935 года она писала мужу:

Я, в общем, сейчас собой довольна – сделала и делаю все, что можно.

А дальше – только покориться неизбежности… И жить вместе в Крыму, никуда не ездить, ничего не просить, ничего не делать. Это мое, и я думаю, твое решение. Вопрос в деньгах, но и он уладится.

Может, придется жить на случайные присылы. Тоже лучше, чем мотаться. Правда? Никогда я еще так остро не понимала, что нельзя действовать, шуметь и вертеть хвостом[521].

3 января Мандельштам, вместе с напоминанием о «минском» письме в ССП, после которого «разрыва с партией большевиков у меня быть не может при любом ответе», так отреагировал на эти планы:

Сейчас, что бы ни было, я уже свободен.

<…> Еще о Старом Крыме: чтоб не было уходом, бегством, «цинцинатством». Я не Плиний Младший и не Волошин. Объясни это кому нужно (III: 539).