Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

В цитированном нами выше письме мужу от 2 января 1936 года Н.Я. Мандельштам особо отметила факт выступления Пастернака в печати «после своей пятил<етки> молчания». Стихи в «Известиях» знаменовали для Пастернака окончательное преодоление кризисного эпизода 1934 года и нахождение органичного для него в тот период модуса отношения к Сталину. В свете этого фраза о сетованиях Пастернака на невозможность писать стихи из-за неудачи телефонного разговора выглядит очевидным анахронизмом. Характеристика «бредил Сталиным» также не находит подтверждения в синхронных этой встрече документах. Так, 2 июля 1937 года, за два дня до создания мандельштамовских «Стансов», Пастернак писал Н.С. Тихонову об общественной атмосфере «обязательного притязанья, эфиопской напыщенности, вневременно надутой, нечеловеческой, ложной». С данной в том же письме характеристикой политической обстановки («<…> кругом такой блеск, эпоху так бурно слабит жидким мрамором <…> Сейчас все полно политического охорашиванья, государственного умничанья, социального лицемерья, гражданского святошества»[587]) скорее соотносится свидетельство о «недооценке» Пастернаком Сталина, передающее точку зрения Мандельштама, не согласного с разочарованностью Пастернака в современности и вожде.

Один из принципиальных пунктов расхождения Пастернака с советской действительностью в 1937 году оказывается напрямую связан с тематикой мандельштамовских «Стансов». Мы имеем в виду тему смертной казни. Она могла быть затронута Мандельштамом и Пастернаком при их последней встрече. 11 июня 1937 года Пастернак, как известно, отказался подписать писательское письмо с одобрением того самого смертного приговора Тухачевскому и другим военачальникам, чья публикация на страницах «Правды» отразилась в «Стансах» Мандельштама. «<…> пять лет назад я отказывал Ставскому в подписи под низостью и был готов пойти за это на смерть, а он мне этим грозил и все-таки дал мою подпись мошеннически и подложно», – вспоминал Пастернак свое настроение в июньские дни 1937 года в письме К.И. Чуковскому 12 марта 1942 года[588].

«Разговор со Ставским о казни» упоминает в биографической хронике Мандельштама, составленной в середине 1960-х годов, Н.Я. Мандельштам, относя его ко времени перед отъездом в санаторий в Саматиху (весна 1938 года) [589]. «У О.М. перед отъездом в Саматиху был разговор со Ставским. О.М. заявил, что сочувствует всему, но примириться с расстрелами не может», – дополняет свою хронику Н.Я. Мандельштам в отрывочных записях 1960-х годов[590]. Никаких дополнительных данных, позволяющих реконструировать содержание беседы Мандельштама и Ставского и уточнить ее дату, у нас нет. Однако, учитывая еще одно упоминание Н.Я. Мандельштам о смертной казни в контексте событий осени 1937 года (когда Мандельштам бывал в ССП и когда могла состояться его последняя встреча с Пастернаком), позволим себе высказать одно предположение.

В «Воспоминаниях» Н.Я. Мандельштам упоминается эпизод на станции Савелово, когда Мандельштамы «случайно достали газету и прочли, что смертная казнь отменяется, но сроки заключения увеличиваются до двадцати лет»[591]. Газетное сообщение произвело впечатление на Мандельштама. Речь, как указывают С.В. Василенко и П.М. Нерлер[592], идет о публикации «Известий» от 3 октября 1937 года с сообщением о принятом накануне постановлении ЦИК СССР об изменении уголовного законодательства: предлагалось дополнить существующие меры наказания за антигосударственные преступления (10 лет и расстрел) еще одной – 25 годами заключения, с целью «предоставления суду возможности избирать по этим преступлениям не только высшую меру наказания (расстрел), но и лишение свободы на более длительный срок»[593]. Нельзя исключить, что такая, выглядящая гуманной и неожиданная в обстановке террора мера, могла стать для Мандельштама одновременно одним из аргументов в споре с Пастернаком о «недооценке» Сталина и темой обсуждения со Ставским.

Свои новые тексты, включая написанные в Савелове, Мандельштам читает летом 1937 года приехавшей в гости из Воронежа Н.Е. Штемпель.

Полночи мы с Осипом Эмильевичем бродили по лесу вдоль берега Волги. Надежда Яковлевна с нами не пошла. Осип Эмильевич рассказывал мне, как они жили эти два месяца после отъезда из Воронежа, прочитал все новые стихи. <…> Насколько я помню, это были небольшие (по количеству строк) стихи, лирические, любовные – и, конечно, прекрасные. Но одно из них резко отличалось от остальных. В нем шла речь о смертной казни, —

вспоминала она[594].