Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

Стихотворение о смертной казни – единственная прочно запомнившаяся Штемпель деталь их встречи с Мандельштамом, обстоятельства которой в ее памяти менялись[595]. Упоминание об этом тексте как об утраченном заложило своего рода традицию в мандельштамоведении, наиболее ярко выраженную С.С. Аверинцевым:

Впечатления наши от савеловского эпилога были бы, очевидно, более радостными, если бы сохранилось написанное тогда же стихотворение против смертной казни, в котором поэт возвращался к одному из самых глубоких мотивов своей мысли и жизни, не сводимому у него к тривиальной «гуманности»[596].

Между тем, если вернуться к воспоминанию Н.Е. Штемпель, то становится ясно, что единственным, резко отличающимся от других лирических текстов, обращенных к Лиле Поповой и составляющих сегодня «савеловский цикл» в корпусе Мандельштама, стихотворением из прочитанных поэтом своей воронежской гостье, являются как раз «Стансы». Характеризуя это стихотворение, В.А. Швейцер справедливо замечает, что «в „Стансах” прежде всего вспоминается газетная страница с приговором»[597]. Именно эта уникальная своей острой конкретностью, связанной с атмосферой 1937 года, деталь последних мандельштамовских стихов, вероятно, и сохранилась в памяти Н.Е. Штемпель спустя много лет, понятным образом определив для нее тематику всего текста. Общий же смысл воспринятого единожды и на слух стихотворения оказался «амортизирован» инерционным представлением о Мандельштаме, находящим к тому же достаточно оснований в его «до-савеловском» наследии.

25

Литературная Москва, в которую Мандельштам вернулся, отбыв трехлетний срок высылки, была совсем не похожа на Москву перед съездом писателей 1934 года. Идеологические основания, способствовавшие смягчению участи Мандельштама Сталиным и определявшие его писательский статус в первые годы ссылки, более не существовали. С изменением идейных установок советской власти связано резкое ухудшение положения Мандельштама в Воронеже весной 1936 года.

Стартовавшая 28 января 1936 года направленной против Д.Д. Шостаковича статьей «Правды» «Сумбур вместо музыки»[598] кампания против «формализма», быстро перешедшая с музыки на другие виды искусства, знаменовала наступление нового этапа советской политико-культурной жизни. Одной из принципиальных черт этого этапа было, по точной формулировке Л.С. Флейшмана, «дезавуирование ранее выдвигавшегося лозунга „мастерства”» [599]. На смену вниманию к формальной стороне литературного дела, к писательской технике и проблемам овладения ею с помощью квалифицированных кадров пришли требования «понятности», «общедоступности» и «народности».

Одним росчерком пера были перечеркнуты все усилия Горького по повышению «качества» литературы и языка: новая кампания ставила тупых недоучек над «мастерами», самодеятельный театр – над «мейерхольдовщиной», И. Дзержинского – над Шостаковичем, художественная безграмотность и бездумная примитивность объявлялись нормой, воплощавшей «возросшийуровень культуры» народных масс[600].

Находившийся в Воронеже рядом с Мандельштамом и внимательно следивший за культурными новостями из столицы С.Б. Рудаков сразу – в отличие от Мандельштама – ощутил коренное и необратимое изменение обстановки: «Следишь ли ты за „Правдой" etc.? по вопросам искусства? – спрашивал он жену 17 марта 1936 года. – Это все очень значительно и окончательно»[601]. Идеологические новации, как правильно понимал Рудаков, перечеркивали его надежды легализовать через воронежский ССП свою работу над творчеством Мандельштама:

Что с Союзом? Вот что: было общегородское совещание работников искусства <…> о формализме. Это (ты знаешь, наверно) отклик на статью в «Правде» etc. Был и я. Такая дичь и тупость, что мне лезть с работой немыслимо. То есть завтра зайду узнать в Союз «ответ», но или он отрицательный, или надо будет говорить простые и честные вещи, все время клянясь, «что не формалист»[602].