Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

А в те же дни, на расстояньи,
За древней каменной стеной,
Живет не человек – деянье,
Поступок ростом в шар земной.

Судьба дала ему уделом

Предшествующего пробел:
Он – то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.

<…>

И этим гением поступка

Так поглощен другой, поэт,
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.

Как в этой двухголосой фуге

Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.

Можно предположить, что пастернаковское утверждение «тайной», но явственной для обоих связи между поэтом и вождем («двухголосая фуга») явилось для Мандельштама неожиданным – учитывая разницу социального положения Пастернака и его самого – поэтическим воплощением его собственной, выработанной после катастрофы 1934 года, формулы отношений со Сталиным – как со своим читателем, поразившим его поступком — проявлением «милости к падшему». Для Мандельштама «знанье» Сталина о нем[573], о его стихах, было своего рода приводным ремнем, запускающим не только психологический механизм «нравственного плена», но и работу по созданию новых стихов, «искупающих» «нелепую затею» с антисталинской инвективой. Важнейшей авторской интенцией при создании этих текстов было расширение потенциальной аудитории – в полном соответствии со свойственным Мандельштаму и актуализировавшимся у него после 1934 года «комплексом народнической традиции»[574], – служащее залогом изменения места поэта в социуме и литературе – от изгойства к потребности «быть с людьми: учиться у них»[575]. Такое расширение диктовало, в свою очередь, представление о необходимости «демократизации» поэтики, потребность «быть понятным решительно всем». В этой связи пример Пастернака, радикально упростившего свою поэтику на рубеже 1930-х годов, очевидным образом должен был привлекать Мандельштама. Обращение Пастернака к сталинской теме (de facto объединившей их с Мандельштамом биографически) в тот момент, когда, по наблюдению Л.С. Флейшмана, «оригинальные русские стихотворения, трактующие образ Сталина <…> практически не существовали»[576], служило еще одной причиной той эмоциональной реакции, которую вызвали у Мандельштама стихи в «Знамени».

По наблюдению Г.М. Фрейдина, влияние пастернаковской образности из напечатанных в «Знамени» текстов заметно уже в «Стихах о Сталине», написанных в январе – феврале 1937 года[577]. Однако не будет преувеличением сказать, что самым радикальным шагом Мандельштама в сторону апроприации пастернаковской поэтики в рамках сталинской темы стали «Стансы» 1937 года.

На очевидную «ориентацию „Стансов” на пастернаковский стиль 1930-х годов, да и вообще на поэтику Пастернака» сравнительно недавно обратил внимание А.К. Жолковский[578]. Справедливо утверждая соотнесенность мандельштамовских «Стансов» с пушкинским образцом 1826 года и его пастернаковской проекцией 1932 года («Столетье с лишним – не вчера…») на основе тематической и метрической близости (4-стопный ямб), исследователь упускает, однако, еще один, главный, с нашей точки зрения, претекст, объединенный со стихами Мандельштама не только теми же признаками («гражданская тематика» и 4-стопный ямб), но и образом Сталина как героя стихотворения. Мы имеем в виду то самое стихотворение из «Знаменской» подборки Пастернака – «Мне по душе строптивый норов…», – в котором Пастернаком была дана общая для него и Мандельштама формула взаимоотношений Поэта и вождя.

Отзвуки именно этого, с высокой долей вероятности известного ему стихотворения Пастернака мог услышать в «Стансах» Мандельштама 1937 года Павленко, когда упоминал в своей рецензии о «сложном, темном и пахнущем Пастернаком» языке. Как справедливо, на наш взгляд, указывает А.Г. Мец, «конкретные замечания Павленко об отдельных стихах [Мандельштама] нередко проницательны»[579] – исчерпывающий список пастернаковских параллелей к отмеченным Павленко четвертой, седьмой и восьмой строфам «Стансов» Мандельштама приведен Жолковским в его детальном разборе этого текста.