Оскол(СИ)

Я устремился вверх, барахтаясь и визжа совсем как тот свинцовый, утонувший недавно. Он долго-долго маячил внизу, а потом резко исчез, будто в прорубь. Меня тоже тянуло в пустоту. И воронка была уже рядом, виднелись даже ее кольца, отливающие изнутри тусклым гранитом. Но чем дальше вниз я уходил, тем хуже держала темнота. Она стала гораздо менее вязкой, и больше нельзя было плавать в ней, как в море; да и темнотой назвать ее было уже нельзя - скорее, был это плотный туман, сквозь который доносились чавкающие хлопки и скрип ржавого железа. Нет! Нельзя туда. Там больно и плохо. Конечно, не так больно и плохо, как если упасть в самом начале этой орбиты (недаром так неистово махал крыльями черный), но уж больно тоскливо. И сама боль там бесконечно-зудящая, как воспаленный нерв.

Мягкая тьма разорвалась белым косым надрезом. Обожгло холодом, воронка стала уползать и последним жестоким прыжком, в который были вложены разъедаемые ледяной пропастью силы, мне повезло обнять край волны и улететь прочь.

Зала, в которую бросил меня гранитный омут, была наполнена тишиной. Но тишиной осязаемой, создаваемой множеством находящихся здесь людей. Я понял, что это за место и удивился тому, что совсем не удивился.

Большинство присутствующих были в грязно-зеленой одежде, либо в черном с полосками. Они разместились вдоль анфилады, ведущей к двум ребристым шарам. Кое-где слышались голоса, но большинство сосредоточенно молчали, даже те, кто имел на рукавах звезды, в полутьме переливающие багрецом.

Серые тоже были здесь. Они теснились в своих дурацких кепках с длинными козырьками. Странно было видеть их на вытянутую руку от себя, но здешний владетель рисовал, бросая на холст всех: тех, кто рассказал о своей близкой смерти и тех, кто пять раз на дню смотрит на камень пустынного пророка; тех, кто ищет ответы в семи книгах и тех, кто ответ нашел и записал его на красном листе, лежащем в стеклянном кубе мессии. Кресты и звезды остались за внешним пределом, а здесь было то, что ты есть на самом деле и никакие, хоть золотые двухпудовые цепи с ладанками не станут лестницей в небо.

Многие из сидящих в зале уходили. Одни возвращались быстро, всего минуты через две-три, другие исчезали совсем. Пропадали, в основном, люди в пижамах и гипсовых повязках. Человека в летном реглане вели под руки двое. Точнее - под руку, потому что второй руки не было. На ее месте шевелилась красная масса, дрожа лохмотьями и обрывками сухожилий. "У вас тоже вместо сердца пламенный мотор, Вадим", - звенел далекий женский голос.

Неизвестно откуда взявшийся старик посмотрел на меня.

- Кто ты? И как твое имя? Если ты не услышал своего имени, то будешь отозван.

- Куда отозван? - вспомнилась холодная бездна у края омута и я чуть не закричал. - Я из ледяного провала выскочил и теперь никуда не уйду!

- Из пустоты, говоришь, выбрался, - старик казался удивленным, - тогда в дальнем мире сильно нужна твоя сущность. Да. И неживые вещи остались при тебе, - он задумчиво тронул бронзовую пуговку моей гимнастерки. - Идущие к вратам оставляют все, что вратам не предназначено.

Я в сомнении ткнул в блестящий обруч на запястье старика.

- Это купрос, - последовал ответ. - Медь, благословение древних.

Почти все окружающие, действительно, не имели стальных или пластмассовых вещиц: часов, никелированных пряжек и прочего, созданного человеком в обход природы. Изредка проблескивала медяшка, либо нечто серебристо-золотое; торчали из ремней деревянные ручки ножей, да оставалась целой одежда.

Старик еще раз поднес ладонь к моему лбу, но вдруг испуганно одернулся.

- Твое время еще не пришло!

Полыхнуло огнем, стало трудно дышать, а через мгновение брызнуло каплями света в лицо и меня понесло вверх, совсем как тогда, в 41-м, из мелкого окопчика на берегу Даугавы. Только не было вокруг поющих осколков, и не падала сверху половина туловища противотанкового артиллериста Вербова, с красным хвостом позвоночника.

Госпиталь им. Осипова -1

Грюнберг

Все вокруг было завешено белым. Белым и чистым, вызывающим в памяти картинки с крахмальными простынями и запах глаженых наволочек. Значит, вчера была суббота, постирочный день, и сейчас мама гладит высохшее за ночь белье. Только вот запах. В нашей квартире лишь детский врач Маша иногда приносила его с работы.

Я заворочался, пытаясь угадать, кто возится у низкой тумбочки около двери, и на шум обернулась сестричка в белой повязке. В руках она держала ампулу, которую сразу же уронила, завидев мои шевеления.

- Тетя Катя! Тетя Катя! Больной очнулся!

Девушка убежала и привела тетю Катю. Ею почему-то оказался высокий чернявый мужик лет сорока, очевидно, доктор.

- Лев Борисович, я раствор готовила, как всегда десятипроцентный, - щебетала белая птичка, заглядывая снизу в лицо врачу. - А он - бац! И на меня смотрит.

Доктор посветил мне в глаз блестящей штуковиной, а потом стал расплываться и исчез, оставив после себя один лишь голос.

- Трижды в день колоть. И капельницу...