Оскол(СИ)

Злость на окружающих накатывалась зубастыми волнами. Казалось, кто-то черный грызет душу. Черный и тяжелый, с длинными мохнатыми лапами. Когда я пытался стряхнуть злобный морок, эти лапы сжимали раненую ногу. Понятно, чего он добивается. Но и дружки мои хороши: один крутит блестящий цилиндрик на цепочке, а другой шепчется с обросшим, как филин, попом. Мало у нас духовных пастырей в политотделе, еще и этот. Дак наши хоть не тягают кресты из аргентума. Неприятный металл: мягкий и жирный, как церковный воск. Крест паскудно-белый, как брюхо плотвы, и кажется струится в нем едкая жидкость, убегая затем вверх по массивной цепи. Не то что на шею повесить, в руки не взял бы! А этот, ишь, мнет пальцами.

Испанец переместился из облюбованного им угла опять к столу, выстраивая в линию нестерпимо блестящую посуду.

- От это я одобряю, - повернулся Михей на жуткое бульканье. - А то понимаешь...

- Что ты понимаешь, - обрезал я. - Как водку жрать и палить из карабина?!

- Ты чего, командир?

- Я тебе не "чего", понял?! Конь долбанный.

Сарафанов дернул противно-белесыми ресницами.

- Старлей...

- Пасть закрой!

Я подхватил стакан, чтобы выплеснуть водку в ненавистную харю, но разлил, кидая тяжелые капли на стол. Стакан дрожал в побелевших пальцах. Испанец стал между мной и Михеем.

- Мировую, мировую, - поддержал поп Ферафонт, хлопая, как олигофрен в погремушку.

- Я пить не буду.

- Надо пить, maldita sea, - испанец вглядывался в мое лицо, и я понял, что он может заподозрить что-то.

- Ладно. По последней и спать.

Под его давящим оком я влил в себя мерзкую жидкость. Еще ни разу водка не была столь невыносимой - будто репейники глотал, и ползли на подбородок вонючие капли. А затем будто кинули мне в живот цементный мешок. Мешок был тяжелый, намоченный дождем и шевелился, давя острыми углами кишки.

- Держи его! Держи. Ноги!

Михей, зажимая мне голову, получил отравленный фонтан, бьющий из внутренностей.

- На живот давай!

Перевернув мое тело, испанец нажал сверху, выдавливая остатки.

- Ты как, старлей?

- Не знаю...

В животе стало полегче, но вдруг невыносимо зачесалась нога в том месте, где рвал ее убитый чужак. Добравшись через кирзач и порванное галифе к зудящей коже, я погрузил в рану пальцы. Чесал, ощущая липкую кровь и смахивая на пол мясные кусочки красновато-зеленого цвета. Чесал долго и яростно, пока Ферафонт не склонился посмотреть "что там такое", задев распятьем увеченную ногу.

Оранжевые звезды разбежались и прилипли к пустоте, черной неяви, которая завернула меня в свое покрывало.

Через пелену в глазах я увидел Михея с дымящимся этээром. Испанец для чего-то упал на колени и нес чушь, выставив сложенные впереди себя руки. Чушь была на латыни. А из вороха шинелей торчали сапоги отца Ферафонта, указывая на уверенную нестойкость к спиртному.

Что тут за хренотень происходит? Напились и подрались? Похоже на то. Все болит, и голова - чугун.

- Вы чё, мужики?

Руис подскочил, закрывая лицо ладонью, серебряное распятие он держал на отлете, водя им по воздуху. Только закончив эти малопонятные движения, он близко наклонился.

- Молчи, Андре, ты ЗОРГ.

Странно, однако, видя, что он орет почти во весь голос, я, тем не менее, едва слышал испанца. Скорее по интонации, да еще по страшным, будто с иконы, глазам, я понял, о чем он говорит. Все другие звуки - крик ветра, птичьи вопли, дребезжание бесконечного стекла в шкафу или мягкий бег пыли - доносились даже чересчур громко. А вот голосов не было. Руис еще был понятен, зато Сарафанов, о чем-то горячо втолковывающий и машущий руками, показался мне беззвучно квакающей жабой.

Прошла боль. Неужели исчез давящий ком в животе? Как бы не так! Рот снова переполняла черная жидкая грязь, в ноге закопошились сотни колючек. Монотонная дробь в голове заслонила все другие звуки, умолкая на короткий срок от эфадинового шприца, дающего короткий, словно взмах утопленника, проблеск живой мысли.

- Командир, держись! Прошу тебя, держись.

Испанец ломал вторую ампулу, а Михей казнился, крича и подтягивая жгут:

- Блокаду надо, Андрюха, сразу надо было...эх!

- Да кололся я. Все лекарства извел.

Говорить было трудно. Слова приходилось выуживать, как из грязи, очищая от налипшего мусора.

- Держись, командир, - повторил испанец и показал три пальца на руке. - Вспомни, что тебе дорого и держись за это...

Хавьер ускользал в синее небо из окна, все еще стараясь вытащить меня из холодного омута - "comandante no vayas all'i", - кричал он шепотом, и, цепляя скользкие грани колодца, я гадал, что значат эти слова.

Ты - ЗОРГ, кричал мне испанец.

Ты - ЗОРГ, сказал мне седой врач в зеленом халате.

Я - ЗОРГ, зараженный организм, захлебывался в сыром ужасе мозг, и мутнело зеркало с моим лицом в дрожащих руках медсестры. Хотелось спрятаться от судьбы, вернее - от неизбежной предопределенности событий, наступающих после некоего действа. И если до этого действа ты сам выбираешь путь (пусть чуть вправо или чуть влево на поле атаки), дальше выбора нет.