Осколки

Молния прозрения все так же не спешила разить меня, но все же я вдруг отчетливо понял, почему старина Джек так странно — пристыженно — глядел на меня во время визита в больницу. Его упрек, когда он узнал, что я бросил ее, а также его телефонный звонок и постоянные мантры о том, какой Линда была особенной женщиной, приобрели вдруг новый и не допускающий кривотолков смысл.

Значит, проясняются суть визита Кэрри ко мне и ее слезы у моей больничной койки — я тогда решил, что оплакивала она не только мои обожженные руки, но еще и отношения с Джеком, отягощенные бесчисленными разногласиями. Я ошибочно полагал, что замешан еще и страх — вдруг в один несчастливый день его убьют при исполнении, — и самонадеянно списал со счетов что-то столь простое и понятное, как мука разбитого сердца. Потеря любви — состояние порой не менее критическое, чем предсмертная агония.

Смех застрял у меня в горле. Я увел у Джека Кэрри, а он в ответ примазался к Линде. Но у меня останется лишь секс, а вот он обрел семью. Были времена, когда я счел бы себя большим счастливчиком, но они прошли. Многие друзья с общими подругами оказывались в этой неловкой ситуации, но к такому попросту не подготовишься — особенно в тяжелый момент жизни, когда ты весь как пучок натянутых нервов, в котором запутались одиночки-воспоминания, и едешь к той самой, что вдыхала в тебя жизнь, в надежде вымолить еще хоть немного утешения… и застаешь с ней другого мужчину.

И мой друг был бы прав, если бы когда-нибудь решил сказать мне, что они с Линдой — взрослые люди и могут сами делать свой выбор, что я не был невинной овечкой, потому что не прождал и двадцати четырех часов, прежде чем оказаться с другой женщиной, да еще и очень молодой. Бывают моменты, когда сидеть в машине и слушать, как ревет вентилятор обогревателя, так же неприятно, как слышать собственный крик.

Тыква-фонарь ухмыльнулась, приглашая меня постучать.

Время шло. Я не знаю, как долго продолжал смеяться над иронией потерянной и вновь обретенной любви, прежде чем заметил машину Кэрри на противоположной стороне улицы, из которой было очень удобно наблюдать за домом Линды. Я проехал дальше и припарковался рядом с ней; не глуша мотор, вышел, распахнул дверцу и сел рядом с водительницей спереди.

Напряжение взяло свое. Кожа вокруг ее глаз была темной и тусклой, а в уголках рта уже появились складки. Сильно проступали скулы — как у боксера, крепко сжавшего зубы. Она уже вдоволь наплакалась и еще долго не сможет выдавить из себя ни слезинки — по крайней мере еще полчаса. А потом, сама того и не заметя, она сломается — как заводная кукла, у которой вырвали шестеренный механизм. Все это было ясно как день — и мне в ее случае, и ей в моем.

Казалось, на земле не осталось безопасного убежища, не сохранилось веры и идеала, на которые мы могли бы опереться — и которые в конце концов не рухнули бы из-за нас или вопреки нам. Из моря горизонт выглядит одинаково, в каком направлении ни плыви.

— Теперь ты знаешь, — сказала Кэрри.

— Знаю.

— Когда ты это понял?

— Только сейчас.

Кэрри презрительно усмехнулась.

— Я хотела тебе рассказать пару недель назад, но потом подумала, что ты не поверишь — скажешь, мол, я додумываю. Попробовала коснуться темы еще раз, недавно вот, но — сам помнишь, у тебя голова совсем другими вещами была забита.

— Это моя вина, — сказал я. — Прости.

— Я тоже виновата. Могла бы поговорить с тобой, вместо того чтобы морочить тебе голову, но не хватило смелости.

— Да я бы тебя и не послушал.

Она пожала плечами.

— А я-то всегда волновалась, что они друг другу не нравятся, можешь в это поверить? Так глупо.

Мы бы еще долго разлизывали друг другу раны, если бы задержались — заговорщики, шпионящие за заговорщиками, подпитываемые обидой и гневом, — но в какой-то момент лично я решил, что с меня довольно. Я хотел отрешиться от боли, пока она не перевела меня на совсем уж скверные жизненные рельсы. Мне еще много всего предстояло уладить.

Но Кэрри уперлась.

— Я собираюсь посидеть здесь, пока он не выйдет. Хочу увидеть его лицо. И ее, когда она обнимет его в последний раз у двери, перед расставанием. Я хочу, чтобы они знали, что меня одурачить не удалось.

— Не стоит. Погнали отсюда.

Она хмыкнула.

— Домой, кормить твоих чертовых собак и убирать их дерьмо с заднего двора? Твое сочувствие — такая хрень, Натаниэль.

— Ты делаешь только хуже, Кэрри. Поехали.

Ее голова слегка покачивалась взад-вперед в такт движению дворников.

— Я думала, этот сукин сын любит меня. Я думала, Линда — лучшая моя подруга. Он уже много раз трахался с другими, я часто ловила его на этом. Но трах — это одно. Это плохо и гнусно, но и хрен с ним. А это… это вот… господи, они ведь скажут, что у них любовь.

— Может, она у них взаправду есть.

— Ой, заткнись.

— Мы зря здесь торчим, Кэрри.

— Не зря. — Она не отрывала глаз от дома. — Хочу увидеть его рожу.