Осколки голограммы

(Лозинский: I, III: 34–42, 46–51)

Не примкнувших ни к добру, ни к злу не принимает ни ад, ни рай. Их место в «Божественной комедии» – предчистилище (антипургаторий), место над вселенским океаном, два уступа, на которых пребывают нерадивые:

Как, мешкотные души? Вам досуг
Вот так стоять, когда вас ждет дорога?
Спешите в гору, чтоб очистить взор
От шелухи, для лицезренья Бога.

(Лозинский, II: II, 120–123)

В песне семнадцатой «Чистилища», в круге четвертом, пребывают унылые (мотив уныния также один из знаковых у Некрасова):

Скажи, какая, – я сказал, – вина
Здесь очищается, отец мой милый? <…>

Любви к добру, неполной и унылой <…>

Все смутно жаждут блага, сознавая,

Что мир души лишь в нем осуществим,
И все к нему стремятся, уповая.
Но если вас влечет к общенью с ним
Лишь вялая любовь, то покаянных
Казнит вот этот круг, где мы стоим.

(Лозинский: II, XVII: 82–83, 85, 127–132)

И далее:

Я смутно видел, – в вечном непокое
Те, кто благой любовью уязвлен. <…>
«Скорей, скорей, нельзя любвеобилью
Быть вялым! – сзади общий крик летел. —
Нисходит милость к доброму усилью».

(Лозинский: II: XVIII: 95–96, 103–105)

Человек обречен аду вследствие вялости и половинчатости своей любви и способности к делу, несмотря на то, «неполна и уныла» именно «любовь к добру». В чистилище раскаяние в этом грехе понимается как действенность; ср. у Некрасова:

Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви!

(II: 138)

Современный исследователь не располагает свидетельствами Некрасова о его знакомстве с текстом «Чистилища»: небольшие фрагменты последнего были переведены на русский язык[270]. Среди ближайшего окружения поэта были люди, которые могли читать Данте в оригинале и в европейских переводах (А. В. Дружинин, М.Л. Михайлов, Д. Д. Минаев, И. С. Тургенев, А. И. Герцен, а еще ранее Н.А. Полевой). На основании этого можно предполагать, что Некрасов имел представление об архитектонике всего произведения, его основных идеях и образах; мог быть знаком и с переводами фрагментов. Судя по датам поэтических текстов, интерес к «Божественной комедии», главным образом к «Аду», у Некрасова усилился (если не возник) в 1850-е гг. Середина 1840-х гг. прошла для него под сильным влиянием взглядов и деклараций Белинского, его резкой критики Шевырева и острого интереса к социальности в искусстве.

Отметим, что «Ад» в переводе Д. Е. Мина, выходивший в «Москвитянине» (1853), подвергся цензурным изъятиям, а отдельное издание его (1855) было сверстано по готовому набору из «Москвитянина»[271]. Выше процитированы в переводе Лозинского строки 34–42 и 46–51.

В издании 1855 г. этот фрагмент текста существенно пострадал. Пропущенные терцины в переводе Мина опубликованы в статье Р. М. Гороховой¹¹. Но можно с большой долей вероятности предполагать, что Некрасов знал содержание этих стихов из прозаического переложения Фан-Дима, где нет купюр[272]^[273]. К тому же, посылая книгу знакомым в подарок, Мин вкладывал в нее написанные от руки изъятые стихи[274], и они могли распространиться в списках; а интерес к переводческой деятельности Мина был заметен и в журналистике вообще[275], и у Некрасова в частности. Издание «Ада» в переводе Мина Некрасов встретил печатной похвалой в критических статьях «Дамский альбом» и «Заметки о журналах за декабрь 1855 и январь 1856 года»: «Да! мы забыли еще замечательное явление 1855 года, перевод Дантова “Ада”. “Современник” изготовляет критический очерк о труде г. Мина, а между тем появление Данта в русском переводе побудило нас поспешить помещением статьи Карлейля о Данте» (XI: 224)[276].

Мысль Данте, выраженная в изъятых местах поэмы, была острой. Для цензуры она входила в противоречие с библейским «вера без дел мертва» (Иак. 2:26): формально терцины подводят к выводу, что делание зла для Данте предпочтительнее индифферентного бездействия. Но, не героизируя зло, Данте, тем не менее, отвергал правоту в половинчатой позиции: кто индифферентен, тот явно не творит добра и неявно творит зло. Он внешне не преступает законы морали, но, по сути, не мешает другому их преступать, т. е. потворствует злу (или проводнику зла) под маской любви к добру. Эта мысль была органичной и для Некрасова.