Осколки осени

Десять рублей были для меня тогда огромные деньги, и я долго разглядывал перед собой грязную, измятую бумажку и светился от радости. Я был уверен, что десятка была послана мне свыше, как подарок небес. Никогда больше в своей жизни я не смотрел на вождя мирового пролетариата с большей благодарностью и любовью.

Но всё хорошее быстро заканчивается. Скоро от десятирублёвой бумажки не осталось и следа, и я снова остался ни с чем. Наступило лето, и мы как обычно поехали в деревню. Как-то раз мы сидели с матерью за столом. Речь зашла о деньгах, и я проронил, что из всех детей, с которыми я был знаком, я был единственным, кто не получал от родителей ни гроша и кому денег нужно было просить как подаяния.

Услышав это, отец, находившийся рядом, ужасно рассвирепел. Он стал кричать, что если мне так нужны деньги, то я сам должен пойти и заработать их. Мать принялась его успокаивать и говорить: „ему всего десять, о какой работе ты говоришь?“ Но отец всё стоял на своём. Он орал, что я живу на всём готовом, что со мной чем лучше, тем хуже и мне пора перестать висеть на шее у других. Отец накачивал себя всё больше и больше и скоро уже на полной скорости катился с горы как снежный ком. Он поражался моей наглости и неблагодарности и клял мою вечную испорченность на чём свет стоит.

Как всегда отец ставил себя в пример и говорил, что в шестнадцать лет уже пошёл работать на завод и даже заработал на свой первый мотоцикл. Когда я робко возразил, что до шестнадцати мне ещё далеко, и на работу меня при всём желании никто не возьмёт, отец засмеялся.

– Ещё как возьмут! – сказал он, улыбаясь. „Предоставь это мне – уж я–то об этом позабочусь…“

Всё произошло именно так, как он сказал. В деревне отец знал все ходы и выходы. Как это случалось всякий раз, он поговорил с кем надо. И уже на следующий день меня взяли работать на зерноперерабатывающий комбинат, находившийся в конце улицы. Я упирался до последнего как только мог. Мать долго спорила с отцом, но он ничего не хотел слышать, твердя, что это преподаст мне урок и навсегда научит, с кем я имею дело. В конце концов мать уступила и, как обычно, опасаясь за больное сердце отца, позволила ему делать всё, что он хотел.

Делать было нечего. Я отправился работать на ток. В тот день, зайдя за ворота комбината, я увидел огромную открытую площадку, на которой в отдалении стояли большие железные машины причудливой формы с шифером по бокам. В центре площадки стояла гигантская конструкция, из которой сверху, из сужающейся книзу воронки сыпалось зерно. Зерно падало прямо на асфальт. Его было много, целая гора и гора эта росла всё больше и больше с каждой минутой.

Некоторое время я стоял и, не двигаясь, смотрел на происходящее. Вид комбината, его мертвенная мощь и зловещий шум были совершенно подавляющи. Мне захотелось уйти, уйти из этого страшного места и никогда не возвращаться обратно. Но я знал, что если я это сделаю, отец непременно будет смеяться надо мной, наслаждаясь моим падением, и я решил остаться.

Я нашёл маленький строительный вагончик, отыскал в нём своего бригадира и сказал, что пришёл работать. Бригадир в недоумении посмотрел на меня. Потом вывел меня наружу, представил меня рабочим, ждущим начала своей смены, и сказал, что я новенький и отныне буду трудиться вместе со всеми. Наступила тишина. Толпа человек в двадцать изумлённо уставилась на меня, словно не веря в то, что при своём возрасте я мог очутиться на зоне комбината, не говоря уже о том, чтобы там работать.

Между тем я и сам стал в этом сомневаться. Все происходящее казалось мне настолько диким и нереальным, что создавалось впечатление, будто случилось это вовсе не со мной, а с кем-то другим. Мне дали лопату, сказали слушать, что говорят старшие и делать как они. Потом, выслушивая на ходу шутки относительно моего маленького роста, я пошёл в толпе людей в сторону огромной кучи зерна. По мере приближения к ней шум, исходящий из мотора на башне, стремительно нарастал, а когда мы пришли на место, он стал просто оглушительным.

Пыль была повсюду. Она ела глаза и забиралась в рот и в нос. Мне показали что нужно делать и я стал расшвыривать зерно вместе со всеми по каким-то тарам, распределяя его всё дальше и дальше. Никто не объяснял, зачем это нужно, надолго ли и что будет дальше. Лопата была для меня непомерно большой и тяжёлой и я с трудом ворочал ею, потея и выбиваясь из сил.

Время всё шло и шло, а мы не продвигались ни на йоту. Гора с зерном продолжала расти, а мы суетились вокруг неё как кучка беспомощных душевнобольных. Лицо и волосы у каждого из нас покрылись серой пылью. Я почти оглох от шума – чтобы объясниться людям рядом со мной приходилось помогать себе жестами рук и орать что есть мочи друг другу на ухо.